сковывающей моральной атмосферой, в которой он жил ребенком. Его Эросом была
А теперь его устремления привели его обратно в Бэркстаун, в дом и комнату, где он родился, где старая, уродливая, потрепанная мебель стояла так же, как в день, когда он выпрыгнул на свет под звучание русских слов. Он не глядел на эти старые, терпеливые, истертые предметы, и они не трогали его сердца. Он никогда особенно не интересовался внешним миром. Он сидел на кровати и думал, но не о концептуальных материях. Ему, как наркотик, нужен был собеседник — предпочтительно тоже философ. Он хотел говорить о философии, даже если прямо сейчас не мог о ней писать. Всю жизнь он говорил с учениками и коллегами. Теперь ему было плохо, словно при наркотической ломке.
Он поглядел на часы. Еще и десяти нет. Было утро среды. В одиннадцать должна была прийти Александра Стиллоуэн.
Вдруг позвонили в дверь. Он не слыхал этого звонка, старого знакомого забавного звука (звонок был электрический и шипел заговорщическим шепотом), с тех пор, как вернулся в Заячий переулок, и потому вздрогнул. Для ожидаемой гостьи было еще рано. Он поднялся и поглядел вниз через кружевную занавеску. У двери стоял Джордж Маккефри. Джон Роберт отпрянул от окна.
Он никогда не ругался — методистское воспитание не допускало подобной вульгарности. Он слегка нахмурился и покачал головой. Ему не пришло в голову не ответить на звонок. Это было бы ложью или хитростью. Он подумал: «Все равно придется повидаться с Джорджем. Можно и сейчас». Спустился вниз и открыл дверь.
Джордж Маккефри, как и его мать, тщательно обдумывал, когда и как предстать перед Розановым. Он ловко избежал учителя при его появлении в Институте: встретиться с ним тогда означало бы безнадежно провалиться. Хотя, с другой стороны, как Джордж думал потом, было бы гораздо легче, если бы барьер первой встречи был преодолен — например, если бы он просто прошел мимо, приветственно кивнув на ходу. Он расчетливо, отстраненно наблюдал собственное нарастающее исступление. Он не мог слишком долго отсутствовать. Он должен был встретиться с Розановым, несмотря на всю опасность этой встречи.
Джорджа подбодряло одно. Он знал, что где бы ни находился Розанов, ему нужен был кто-нибудь для разговоров о философии: коллега, а за отсутствием такового — ученик. Джордж был единственным человеком в Эннистоне, подходившим на эту роль. (Часто говорили, что Розанов не нуждается в друзьях и не заводит их, ему нужны только оппоненты для споров.) По временам Джорджу удавалось (или, по крайней мере, он пытался) увидеть философа одиноким, брошенным, ожидающим спасения. Когда-то, в самом начале, Джордж мечтал стать любимым учеником, представлял себя возлюбленным апостолом. Он даже видел себя в роли главного толкователя, несущего миру мысль Джона Роберта. Философу была свойственна какая-то беспомощность, абсолютно фундаментальное отсутствие здравого смысла — казалось, ему требуется более сведущий в мирской жизни
Порой мучительней всего для Джорджа была сама неопределенность ситуации. Если бы он совершил преступление и был наказан ссылкой, ее срок рано или поздно пришел бы к концу. Если бы он кого-то оскорбил, он мог бы получить прощение. Но в чем состояло его преступление, если оно было вообще, с точки зрения Розанова? С точки зрения Розанова, в его восприятии, Джордж часто был чертовски назойлив, а один раз просто очень груб. Но заметил ли Розанов его на самом деле? Джордж не мог бы даже сказать, что подвел Джона Роберта, не оправдал его заветных ожиданий. Ведь никаких ожиданий не было. «Когда- нибудь я совершу настоящее преступление, — думал Джордж, — раз уж меня все равно терзают за мнимые. Почему из меня делают невидимку таким вот образом?» Но разве мог он не надеяться вопреки всему, что Джон Роберт все же согласится его спасти? Разве не важно, что философ вернулся в Эннистон? Зачем он вернулся? Мир полнился знамениями. В ботаническом саду Джордж видел своего двойника. Может, просто похожего человека, но и это был знак. Уже два раза он видел своего двойника, тот разгуливал на свободе и был способен на все. Однажды, беседуя с кем-то на работе, Джордж увидел, как со строительных лесов падает человек. Он тут же представил на его месте себя. Он ничего никому не сказал ни тогда, ни позже. Мир полнился знамениями. Джордж видел число «44», написанное мелом на стене.
Он проснулся рано утром, четко осознавая, что сегодня — тот самый день. Он больше не мог ждать. Ожидал ли он вызова, письма, надеялся ли? В уме он сам составлял письма, молящие, гордые, с просьбами о встрече, но так и не написал их. Отказ был бы слишком ужасен, а ему нужно себя беречь. Надо просто пойти и постучать в дверь. Эта решимость наполнила его странным исступлением. Он встал со смятого дивана и зашагал с энергической неуемностью из столовой — в гостиную, в кухню и обратно. Ему хотелось что-то сделать, словно его ждали какие-то неотложные дела по дому, что-то начатое и незаконченное; он опять очутился в кухне, открыл ящик и достал молоток. Джордж поглядел на молоток, покачал его в руке, словно взвешивая, затем быстро взбежал по лестнице и вошел в спальню Стеллы.
Стелла недавно перенесла к себе в комнату маленькую коллекцию японских нэцке, подаренных отцом; до этого они стояли на камине в гостиной. Стелла расставила их на белом подоконнике у изголовья кровати. Джордж ворвался в комнату с молотком, живо предвкушая разрушительный труд. Но подоконник был пуст. Он оглядел комнату, открыл ящики: нигде нет.
Группка человечков и зверьков из слоновой кости исчезла. Должно быть, Стелла пришла и, предвидя его ярость, забрала все. Она дорожила этими знаками отцовской любви. Ревность, злоба и отчаяние пронзили сердце Джорджа. Он подошел к туалетному столику и смахнул на пол все мелочи, серебряные шкатулочки, косметику, ручное зеркальце — все это лежало тут с незапамятных времен, с тех пор как они со Стеллой вышли в тот вечер из дома, направляясь в гости к Алекс. Он стал пинать тонкие ножки туалетного столика, одна из них треснула. Потом ему вдруг подумалось, как это странно и смешно — Стелла в самом
