он давным-давно создал свой собственный смысл и возвел его на пьедестал.
Он сказал:
— Давайте попробуем восстановить общую картину. Вы сказали, что это река и кто-то купается нагишом. Сколько всего людей в этих стихах?
— Двое. Рассказчик и купальщик, — ответила Хэтти.
— Хорошо. А кто они?
— Кто? Ну, наверное, поэт и какой-нибудь его друг…
Воображение отца Бернарда, овладев стихотворением, воспользовалось тем, что пол пловца не указан. В блаженных, никому не запрещенных мечтах священник вообразил очаровательного спутника, с томной грацией птичьих крыльев сбрасывающего нижнее белье, мальчиком. Финальный образ был особенно дорог священнику: юное тело ныряет и вздымается в поднятой им волне, мальчик отбрасывает назад мокрые волосы и смеется. А над всем этим — зеленый берег реки, солнечный свет, тепло, безлюдье…
— Как вы думаете — это любовные стихи? — спросил он.
— Может быть.
— Да как же иначе! — почти вскричал он. И подумал, что она еще не пробудилась, — Поэт и его…
Он запнулся.
— Подруга, надо полагать, — сдавленно сказала Хэтти.
Ее шокировало явное безразличие отца Бернарда к радостям поиска глаголов и согласований существительных с прилагательными; и еще она заметила, в какую растерянность повергла его своей немецкой тирадой.
— Подруга! Что за выражение. Его любовница.
— Почему не жена? — спросила Хэтти, — Он был женат?
— Да, но это не важно. Это стихи. В стихах женам не место. Он с красивой молодой женщиной…
— Откуда вы знаете, что она красивая?
— Знаю. Попробуйте
Хэтти сказала уже мягче:
— Да, кажется, у меня получается… это как та картина Ренуара… «Купальщица с собакой»… только там… ну… там две Девушки, а не мужчина и девушка.
Это отца Бернарда не заинтересовало, или, во всяком случае, он не стал развивать эту тему, но воспоминание о пышной зелени и картине импрессиониста вторило его умственной лихорадке.
— Да-да. Солнечно, зелено, вода сверкает, солнечный свет сквозь листву пестрит… да, это хорошее слово, пестрит обнаженное тело…
— Но там же не солнце пестрит девушку, a
— Не важно, вы должны воспринимать картину целиком — белье, белое, как птица, соскальзывает…
Образ, с повелительным очарованием воздвигшийся в воображении священника, лилейно-белый и светящийся молодостью, принадлежал Тому Маккефри.
Примерно в то же время, как отец Бернард позволял себе вольности с тенью Тома Маккефри, заходя при этом довольно далеко, настоящий Том, стоя в гостиной Грега и Джу, изучал с удивлением и тревогой письмо, только что найденное на коврике у двери. Его послали почтой в Белмонт, откуда, очевидно, его кто-то принес сюда. Письмо гласило:
Заячий пер., 16
Бэркстаун
Эннистон
Уважаемый м-р Маккефри!
Не будете ли Вы так добры навестить меня по этому адресу в удобное для Вас время? Мне нужно спросить Вас кое о чем. В ближайшие несколько дней я буду находиться дома до полудня.
При виде этой поразительной подписи Том, конечно, первым делом подумал, что письмо предназначается Джорджу. Он еще раз осмотрел конверт, на котором Джон Роберт четко и уверенно написал «Томасу Маккефри» и добавил совершенно абсурдное «эсквайру».
Вошел Скарлет-Тейлор. Том протянул ему письмо.
— Что скажешь?
Эмма прочел письмо, нахмурился и вернул его Тому.
— Ты его уже подвел.
— Что ты хочешь сказать?
— Он попросил тебя держать письмо в тайне. А ты его показал мне.
— Ну, да… но…
— Тебе повезло, я не собираюсь разглашать твою оплошность.
— Он просил меня держать письмо в тайне, но я же ему этого не обещал…
— Любой истинный джентльмен выполнил бы…
— Черт, да я же это письмо получил только минуту назад.
— Не вижу, что это меняет.
— У меня не было времени подумать!
— Это показывает твою инстинктивную безответственность, тебе даже на минуту нельзя ничего доверить.
— Ты просто питаешь к нему романтические чувства, тебе хотелось бы, чтобы он тебе написал, а не мне.
— Не говори глупостей.
— Ты завидуешь!
— Не будь ребенком!
— Ты дуешься.
— В глаз захотел?
— Да ты никого не ударишь.
— Почему это я не могу…
— Я не сказал, что не можешь, — сказал, что не ударишь. Эмма, не сердись на меня… ты ведь не сердишься, правда? Нам нельзя ссориться, нам
После судьбоносного визита Тома в комнату Эммы их отношения стали странно неловкими. То событие, тот визит, было чем-то ноуменальным[93], словно они выскользнули из времени, из заурядного человеческого бытия. Они не занимались любовью в тех, довольно механических, смыслах, которые Том привык вкладывать в это выражение. Нет, они мгновенно стали любовью. Для Тома это было так, словно его принял в объятия ангел, словно его обхватили крылья ангела, который был и не был Эммой. Это объятие было чистейшим счастьем, чистым блаженством, чистой, незамутненной, не омраченной проблемами сексуальной радостью. Том не помнил, чтобы, после того как Эмма принял его в объятия, они вообще двигались. Насколько ему помнилось, они лежали, сжимая друг друга, абсолютно недвижно, в зачарованном экстатическом трансе, совершенно расслабленные, но и в столь же совершенном напряжении, охваченные необъятной, непреодолимой силой. Не выходя из транса, Том уснул. Он проснулся ближе к рассвету и тут же понял, где он, и еще понял, что Эмма, лежа все так же близко, но уже не сжимая его в объятьях, тоже не спит. Как только Эмма ощутил, что Том просыпается, он пробормотал: «Иди, Том, иди».
