мгновение он подумал, что это приехала Мидж, что она вернулась, и испытал прилив радости. Потом из машины выбралась знакомая фигура в фетровой шляпе. Это был мистер Блиннет. «Боже, — подумал Томас, — это против всех моих правил». И поспешил вперед.
Эдвард стоял перед Железнодорожным коттеджем. Светило солнце, и над равниной висела легкая дымка — печальная, пыльная, золотистая предвечерняя дымка. Над выемкой железнодорожной колеи неподвижно застыли в безветрии белые соцветия бутеня и лиловые цветки высокой травы. Масса мелких ярко-синих цветов росла под ногами Эдварда. Он вспомнил их название: дубровник. К тису была прикреплена большая табличка с надписью: «Продается». Окно, разбитое Эдвардом в прошлый раз, теперь было распахнуто и немного сошло с петель. Он полез через него внутрь и попал ногой на влажную мягкую поверхность дивана, который придвинули к окну. Тут явно поработали дождь и ветер, постаралось летнее солнце. В комнате пахло плесенью и холодным запустением. Большую часть мебели вывезли, остались только диван, пара сломанных стульев да потрепанный коврик. Он прошел по дому, слушая звук своих шагов по голому полу, заглянул в спальню, где осталась старая металлическая кровать, на которой когда-то лежали Джесс и Хлоя, упиваясь красотой друг друга, и вернулся в первую комнату — она была пуста, в ней царило разложение. Скоро ее поглотят погода, природа, грибок и настырные зеленые побеги. Эдварду казалось, что он слышит шепоток этой зелени, царапанье ветвей тиса по окну, прорастание плюща сквозь плитки, работу насекомых в глубине дерева. Его пробрала дрожь, и он вышел через дверь, а потом тщательно закрыл ее за собой. Поставил обратно сломанную раму, и ее надежно заклинило на месте. Потом он спустился на железнодорожные пути и зашагал по ним, пытаясь вспомнить карту. Он прошел мимо тропинки, уходящей направо, к Сигарду, — по этой тропинке Сара Плоумейн в тот роковой вечер вела Мидж и Гарри к их судьбе.
Поросшая травой колея чуть заворачивала, заросли крапивы и крупнолистного щавеля становились все гуще. Постепенно колея пошла вверх, и Эдвард почувствовал под ногами твердую каменистую почву, из которой пробивалась трава. Дорога выровнялась, он обернулся и увидел переливающиеся поля красноватого ячменя, а за ними — необычайную цветную полосу. Ее желтизна отливала такой ядовитой яркостью, что летнее небо за ней по контрасту казалось темным. Видимо, это были поля рапса, о которых говорила Илона. Их цвет напомнил Эдварду до ужаса интенсивную желтизну абстрактных полотен Джесса. Он развернулся и пошел дальше и вскоре увидел за деревьями башню Сигарда. Теперь он забирал направо по вьющейся змеей тропе, чуть поднимавшейся над остальным ландшафтом. По обе стороны от тропы лежало болото — засохшая вязкая земля, заросшая жесткой болотной травой, испещренная трещинами с водой. Невысокие неровные ивы, бузина и орешник все еще закрывали обзор, а в глазах у Эдварда расплывалось марево теплого мерцающего воздуха. Желтоватые соцветия бузины, над которыми жужжали пчелы, источали сильный запах сигардского вина. Эдвард прямо с железнодорожной станции поспешил на автобус, а с автобуса по железнодорожному пути — к коттеджу, держась далеко в стороне от Сигарда. Он почти ничего не ел и теперь чувствовал пустоту в желудке, его пошатывало, а жужжание пчел отдавалось в его пустой голове. Пиджак он нес в руке, но все равно вспотел на послеполуденной жаре. Неожиданно выйдя за кромку деревьев, слева от себя и довольно близко он увидел воду, спокойную блестящую светло- синюю гладь. Эдвард остановился и в наступившей тишине услышал, как волны тихо перебирают прибрежную гальку. Море дышало прохладой — слишком мягкой, чтобы назвать это ветерком, но приносившей облегчение после знойной равнины. Позже Эдвард подумал, что, если бы в самый первый день доверился чутью и исходил из знания, что железная дорога проложена до моря и потому должна вывести к нему, он не остановился бы у Железнодорожного коттеджа и никогда бы не встретил Брауни. Тогда в день «галлюцинации» он не спешил бы, как безумный, а разобрался в том, что видел; и вообще в тот день с утра мог бы остаться с Джессом, и Джесс не ушел бы из дома и не потерялся… Нет, лучше не думать об этом.
Несмотря на эти мучительные неотвязные мысли, при виде моря Эдвард испытал облегчение. Он шагнул на пустой каменистый берег, на коричневатую ровную гальку, про которую говорила Илона. Прошел по хрустящим камням, потом остановился и некоторое время смотрел, как небольшие волны набегают на берег, любовно лаская сушу, слушал слабое ритмическое шуршание, когда они накатывали на гальку, и шорох отступления. Черные и белые кулики носились вдоль кромки воды, издавая переливчатые мелодичные крики. Но сегодня Эдвард не мог наслаждаться морем; оно навевало грусть одиночества, наполняло дурными предчувствиями и печалью, а вид ясной излучины горизонта не приносил обычного успокоения. Сегодня магия моря была иной, она казалась нездешней и враждебной, а от синевы вод веяло холодом. Эдвард побрел по берегу — сначала вдоль кромки воды, а потом вернулся на железнодорожную насыпь, идти по которой было легче. Вскоре он увидел впереди каменную стену волнолома и линию бурунов, уходящую в море. Вероятно, это была гавань «рыбарей», о которых говорила матушка Мэй, — их деревня увязла в болоте после сильного шторма и наводнения, погубивших заодно и железную дорогу. Гавань, когда он добрался до нее, оказалась практически целой, два волнолома прямо и под углом замыкали пространство спокойной воды, где ловили рыбу крачки. Эдвард нашел остатки станционной платформы, а вот каких- нибудь следов деревни поначалу не увидел, но, приглядевшись, заметил крупные фрагменты каменных стен, обрушенных под прямым углом, как на средневековых гравюрах с изображением руин. Развалины были окружены ямами с водой, поросли плющом и дикой буделеей. Но Эдвард не остановился. Он увидел впереди устье реки и побежал туда.
Железнодорожный путь чуть заворачивал в глубь суши, но Эдвард помчался прямо по твердой земле, поросшей травой, перепрыгивая через травянистые кочки. Река, исчезнувшая из поля зрения за высоким тростником и ивами, вдруг возникла у его ног так неожиданно, что он чуть не свалился в нее. Эдвард остановился, оглядывая широкий, необыкновенно спокойный простор целеустремленно текущей воды, в которой отражалось голубое небо и несколько высоких тополей на другой стороне. Его снова охватил страх — ужасный, черный, удушающий страх, уже знакомый, дважды нападавший на него. Он чувствовал себя так, словно его диафрагма пробита и вся нижняя часть тела заполнена чернотой. Ему не хватало воздуха. Глубоко дыша, Эдвард заставлял себя медленно идти вверх по течению, прикидывая расстояние до другого берега, и заглядывал в заросли тростника, образовавшие разного размера островки, соединенные белым окопником, желтыми ирисами и плавучими зарослями водяного лютика. Он искал знакомый строй ив, но их было много, и он не мог определить — те или не те. Потом показалась каменистая отмель, а за ней — каменное сооружение; Эдвард сразу догадался, что это остатки моста или дамбы, по которой железная дорога пересекала реку. Он снова начал задыхаться; держась рукой за горло, прошел несколько шагов и остановился. Голова у него кружилась от бесконечного вглядывания в заросшую тростником бурую воду. «Наверное, я пропустил то место, — подумал он, — и там ничего нет. О господи, пусть там ничего не будет и я смогу уехать домой. Я пытался. Я пытался». Но обретет ли он свободу? Освободится ли он когда-нибудь?
«Пройду еще пятьдесят ярдов, и все», — решил Эдвард. И тут он увидел те самые ивы; по крайней мере, этот ряд ив как-то особо отозвался в его памяти. Он пошел быстрее и наконец добрался до деревьев, встал на колени на кромке берега и пристально вгляделся в воду. Поначалу он видел только свое отражение — темные очертания головы на поверхности воды. Потом он начал различать то, что лежало на глубине среди тростниковых зарослей; потом, не вставая с колен, он сместился чуть вверх по течению. А потом он увидел Джесса.
Он знал: этот ужас и есть Джесс, потому что — как можно сомневаться? — сам Джесс указал ему это место. А еще, странно всплывая почти до поверхности, раскачивалась опухшая рука с рубиновым перстнем на пальце. То, что находилось ниже, было темнее, — округлый тюк, запутавшийся в водорослях. Подчиняясь мимолетному порыву, Эдвард нагнулся и прикоснулся к руке. Она была мягкой и очень холодной. Он дотронулся до перстня и, словно подчиняясь чужой воле, стащил его с пальца. Перстень сошел легко, свободно, и Эдвард надел его на безымянный палец левой руки, только теперь вспомнив, что именно так носил перстень Джесс. Потом он с трудом поднялся на ноги, отвернулся; рвотные спазмы подступили к горлу, но его так и не вырвало. Эти болезненные звуки разорвали то, что прежде казалось тишиной, а теперь наполнилось щебетом птиц. Он сидел в траве спиной к реке, обхватив голову руками.
Потом поднялся, вернулся к реке и наклонился над камышовыми зарослями. Тело оставалось на месте. Были видны сутулые плечи, склонившаяся вперед большая голова, пряди волос, колышущиеся в воде. Слезы потекли по лицу Эдварда, и он зарыдал, прислонившись спиной к береговому обрыву. Слезы
