белым червяком, высунувшим большую голову из яблока, но это было несправедливо. Стюарт отличался порывистыми движениями и неловкостью, как слон в посудной лавке, но при этом он производил впечатление на окружающих. Следом за ним в комнату вошел Мередит.
Стюарт, не обращая внимания на хозяев, говорил мальчику:
— Да, мы назначим день. Теперь, когда я устроился, мы можем снова начать бегать.
Стюарт и Мередит больше года вместе бегали трусцой. Мередит несколько раз медленно и выразительно кивнул головой.
Мидж позвала всех за стол.
— Значит, ты думаешь, только религия спасет нас от грядущего гнева? — спросила Урсула у Стюарта.
Ужин подходил к концу. Мередит уже улегся спать. Подали сыр. Эдвард, на которого все оборачивались с выражением доброжелательного и заинтересованного внимания, по преимуществу хранил молчание, но время от времени был вынужден вставлять краткие реплики.
— Нет у него никакой религии, — проговорил Гарри. — Религия без Бога невозможна.
— Но он сказал, что самое важное — это будущее религии на нашей земле.
— Думаю, ему нужна униформа, — сказала Мидж.
— Я предлагаю простыню, — подхватил Гарри.
Стюарт улыбнулся.
— Ты можешь перекусить сыром, — сказала Мидж Стюарту. — Я ужасно извиняюсь, но я забыла приготовить для тебя настоящую вегетарианскую еду.
— Я очень много съел, — сказал Стюарт. Так оно и было на самом деле. Он всегда хотел есть. — Капуста великолепна, — добавил он.
— Эдвард, прошу тебя, попробуй сыр, — попросила Мидж. — Ты такой любишь.
— Но чего именно ты боишься? — спросила Урсула. — Да, есть ядерное оружие, атомные отходы и прочее, но ты, похоже, боишься самой науки.
— Разве наука сегодня не является воплощением доброй воли? — удивилась Мидж.
— Я думаю, ты ненавидишь науку, — продолжала Урсула, — и это меня расстраивает.
— Конечно, я не очень-то образованная, — сказала Мидж, — и ничего не понимаю в таких вещах.
— Не надо кокетничать! — воскликнул Гарри.
— Ты ненавидишь математику, потому что в ней будущее, — гнула свое Урсула. — Человеческую расу в конце концов прикончит молекулярная биология, но мы храним это в тайне.
— Я устал от нашего века, — сказал Гарри. — Хочу начать жить в следующем.
— Так разве наука не является воплощением доброй воли? — Мидж обратилась к Томасу. — Раньше люди думали, что все подобно машине, а теперь считается, что все случайно.
— Я не думаю, что какая-либо из этих идей имеет отношение к доброй воле, — ответил Томас.
— Лично меня привлекает идея ядерной бомбы, — сказал Гарри. — Нужно избавиться от накопившегося грязного прошлого, от старых идей и вещей, стряхнуть с себя коллективный дух. Ты как думаешь, Томас?
— Я хочу понять, чего ищет Стюарт, — настаивала Урсула. — Ты испуган, ты ненавидишь что-то и потому ведешь себя так странно.
— Стюарт считает, что мир — это творение Сатаны, — сообщил Гарри.
— Помоги ему, Томас, — призвала Мидж. — Не сиди как мумия, ты ничем не лучше Эдварда.
— Дьявол сотворил все, кроме одного — того, что он постоянно ищет, но не может найти, — отозвался Томас.
— Очень полезная старая еврейская пословица, — сказала Урсула. — А греки говорили, что Бог всегда занимается геометрией. А современные физики утверждают, что он играет в рулетку. Все зависит от наблюдателя, Вселенная — это сумма наблюдений, это произведение искусства, созданное нами…
— Квантовая физика — язык природы, — сказала Мидж.
— Кто это говорит? — спросил Томас.
— Я. Слышала по телевизору. Мы необходимы миру элементарных частиц, чтобы спасти его от хаоса. Все это похоже на полное безумие. Неудивительно, что существуют террористы. Неудивительно, что нам нужна религия.
— Если бы Ньютон не верил в Бога, он мог бы открыть относительность, — заметила Урсула.
— Неужели! — откликнулся Гарри.
— Теперь машина может быть умнее человека, — сказала Мидж.
— И мудрее, и лучше, — подхватил Гарри. — Это ясно как божий день. Компьютерная эра лишь начинается. Но даже теперь машина способна видеть бесконечно больше нас, она быстрее, она различает больше деталей и связей, она может корректировать и обучать себя, приобретать новые навыки, о которых мы и понятия не имеем. Машина объективна. Мы состоим из крови и плоти, наши реакции зависят от нервных клеток, мы хилые, мы несовершенные, а компьютеры — боги. Компьютер может руководить государством лучше человека…
— А разве мы уже не пришли к этому? — спросила Мидж. — Разве там, на Даунинг-стрит, бюджет составляет не компьютер?
— Компьютеры помогут нам изменить себя, а нам определенно пора меняться! Они предлагают нам новое видение человеческого ума — возвеличенного, очищенного и сильного. Мы можем узнавать о себе, наблюдая за ними, и улучшать себя, подражая им…
— А как по-твоему, Стюарт? — задал вопрос Томас.
— Машина не думает… — сказал Стюарт. — Машина не способна даже подражать человеческому разуму.
— Почему нет? — спросил Гарри.
— Ты хочешь сказать, она не наделена способностью синтаксического и семантического анализа? — поинтересовалась Урсула. — Разве сейчас не об этом говорят? Или ты считаешь, что она наделена разумом, но не сознанием?
— Потому что мы всегда пытаемся провести грань между добром и злом.
— Наверняка не всегда, — не согласилась Урсула, — и даже не часто.
— Кто может оценить мудрость машины — другая машина? Человеческим разумом наделены отдельные личности, и они увязли в оценочных действиях. Само восприятие включает в себя оценку.
— Но разве серьезное мышление не подразумевает объективности? — сказала Урсула. — Мы уходим от личного.
— Серьезное мышление зависит от справедливости и правдивости думающего, от непрерывного давления его разума на…
— Это другой взгляд, — перебила Урсула. — Открытия, конечно, можно использовать правильно или неправильно, но само мышление может быть чистым, без оценки, как истинная наука, как математика, как… В любом случае это нечто идеальное и…
— Это ведь невозможно просто включить, — сказал Стюарт. — По вашим же словам, наука идеальна и частично является иллюзией. Наша вера в науку как в разум есть нечто хрупкое. Витгенштейн[9] полагал, что идея человека на Луне не только неразумна, но и запрещена всей нашей системой физики!
— Стюарт презирает эмпиризм, — заключил Гарри, — он голосует за эмоциональную жизнь.
— Ты хочешь сказать, что существуют злонамеренные ученые? — спросила Мидж. — Или что компьютеры могут взбунтоваться?
— Не совсем так, — ответил Стюарт. — Что касается открытий, то тут дело не только в том, для чего они используются, и не в том, что человек должен быть разумным и заставлять себя судить нейтрально и объективно. Объективность — это та же самая правдивость. Вынесение справедливых суждений есть нравственная деятельность, мышление есть функция нравственности, оно осуществляется человеком и просто не может существовать без оценочной стороны. Эмпирическая наука тут не исключение…
— Ну хорошо, — сказала Урсула. — Однако исключение все же есть, и это исключение — математика, и именно поэтому ты и сдаешься! Это единственная вещь, не созданная тем, кто сотворил твой мир и
