— Вы очень милая. Но вам не следовало меня впускать. Я мог оказаться насильником.
— Ну, насильник насильнику рознь. Поцелуйте меня, Эдвард.
Эдвард с ума сходил от раскаяния и горя. Он ходил по этим адресам, питаемый надеждой. Он все еще воображал, как будет замечательно, когда он найдет Джесса. Он молился: «Дай мне, пожалуйста, найти Джесса, только дай мне найти его, и все будет хорошо». Он представлял, как расскажет Джессу о своих приключениях, как тот будет смеяться. В этих видениях Джесс являлся сильным, здоровым, помолодевшим, излучавшим энергию и красоту. Он и в самом деле пережил метаморфозу, принял новую форму и вернул свои прежние силы. Иногда Эдвард чувствовал, что так оно и должно быть, что Джесс не только жив, но и находится где-то поблизости. Он словно дразнил сына своим отсутствием; может быть, даже наблюдал за ним. На улице Эдвард все время видел его двойников, иногда преследовал их. Один раз он выскочил из автобуса и бросился назад, увидев из окна Джесса среди прохожих. Эта надежда давала ему занятие и программу на каждый день. Он с утра отправлялся на поиски, а возвращался поздно. Эдвард избегал Гарри. Ему представлялось, что Гарри винил его за то, что произошло в Сигарде, хотя, конечно, ни слова об этом между ними не было сказано.
Вернувшись домой, он нашел целую груду писем, в основном от миссис Уилсден. Он просмотрел каждое, убедился, что они были по-прежнему исполнены ненависти, и выбросил, не читая. Было еще два письма от Сары Плоумейн. Она жаловалась на разную чепуху. Их он тоже читать не стал. Стюарт оставил ему записку со своим адресом, а Томас прислал письмо с просьбой зайти. Эдвард чувствовал, что не готов встречаться ни с одним из этих менторов. Он хотел сначала найти Джесса и освободиться от этого ужаса. Если он и в самом деле, не во сне и не в бреду, видел Джесса в реке, то он повинен в убийстве. Во второй раз. Он бросил Джесса, убежав к женщине, как бросил Марка. Сходство этих предательств не могло быть случайным, и страдания от двух преступлений смешивались в мозгу Эдварда, усиливая друг друга. Он пытался заглушить боль: говорил себе, что если он и правда видел Джесса под водой, то наверняка тот уже утонул, умер, и его нельзя было спасти. У Джесса был такой умиротворенный, такой отрешенный вид, словно он обрел покой; совсем не похоже на тонущего, который задыхается и борется за жизнь. Но если он не был мертв, а лишь погрузился в один из своих трансов? Что, если он только что свалился в воду, а когда Эдвард отвернулся, его унес поток и он утонул? Удивительное спокойствие, написанное на лице Джесса, укрепляло Эдварда в первоначальном мнении, что образ был иллюзией, и он цеплялся за эту мысль. Ведь он уже решил, что ему все пригрезилось, и разве это не доказано? Увы, ничто, кроме самого Джесса, не могло служить доказательством, а без доказательств Эдвард был обречен на вечные мучения. Возможно, это наказание за то, что он сделал с Марком? Прежде он хотел наказания, но только не такого. Он искал искупительной кары, а не усугубления вины. Иногда его утешала лишь мысль о том, что у него всегда остается возможность самоубийства.
А еще Эдвард разрывался между желанием рассказать кому-нибудь о случившемся и пониманием: признайся он хоть одному человеку, и мир изменится. Ему могут предъявить обвинение. Ему недостаточно собственных обвинений или сторонние обвинители будут менее мстительны? Тайна и одиночество сводили его с ума, но мысль о том, что кто-то еще будет знать об этом, была невыносима, словно вместе с унижением его настигнет не только вечная боль, но и окончательная потеря чести. Боже милостивый, ведь он так молод, но уже обречен на долгие страдания! Он не хотел, чтобы всю оставшуюся жизнь его жалели. Он не хотел дать кому-то власть над собой, раскрыв тайну своего второго преступления. Никому нельзя доверять. Сообщить в полицию он не мог, потому что его бы осудили за безнравственное и преступное сокрытие смерти человека. Он не мог говорить об этом ни со Стюартом, ни с Гарри, ни с Мидж, ни с Урсулой, ни с Уилли. Эдвард подумал, не побеседовать ли ему с Томасом. Но Томаса его история наверняка так заинтересует и очарует, что он углубится в нее и сплетет что-то еще, что-то большее, что-то (сколько бы Томас ни хранил молчание) публичное. Эдвард не мог допустить, чтобы этот ужас принадлежал кому-то другому. Если Джесс так никогда и не объявится, у него оставалась только одна возможность не погибнуть: жить с этим и надеяться, что все как-то рассосется само собой. Если же он откроется кому-то, он вновь оживит то, что случилось.
Конечно, он думал — постоянно думал — и о Брауни. Ей он тоже ничего не хотел говорить, хотя это, по меньшей мере, могло бы объяснить причину его хамского бегства. Если бы Эдвард признался, связь между ними укрепилась бы. Но ему не следует перебарщивать с откровениями. Возможно, Брауни простила его за то, что он сделал с Марком; он, наверное, так никогда и не узнает об этом. Но как его можно было простить? В любом случае, Брауни обнимала его. А если бы он рассказал о происшествии с Джессом, она отвернулась бы от него, как от проклятого и отверженного. Но при всей путанице мыслей в его несчастной голове он тосковал по Брауни, представлял себе, как она сидит на стуле, а он кладет голову ей на колени, как она нежно гладит его волосы. Временами он страстно желал ее, обнимал ее в своих неспокойных снах, пил ее поцелуи. Но эти желания были для него мукой, как образы недостижимого рая. Эдвард не знал, где искать Брауни, а его главная задача заключалась в том, чтобы найти Джесса. Он не мог пойти в дом миссис Уилсден. Он думал, не написать ли Брауни на домашний адрес, но не стал делать этого — вдруг письмо перехватит ее мать. И что он скажет об их последней встрече? А если он напишет, то будет мучиться в ожидании ответа или того хуже — получит холодный и вежливый ответ. Нет, лучше подождать и придержать надежду на поводке. Чувства Брауни и ее доброе отношение, возможно, были вызваны мимолетным порывом, и теперь она хотела бы поскорее забыть о них, а также избавиться от воспоминаний о том, что она помогла человеку, убившему ее брата. Тем не менее оставалась надежда под маской веры, и Эдвард не сомневался, что Брауни не бросит его и что скоро они каким-то образом соединятся. Как только он найдет Джесса, он примется за поиски Брауни.
Беспокойство творит странные вещи со временем. Каждый день начинался с ощущения, что сегодня что-то прояснится, и конец тревог всегда казался близким. И все же иногда Эдвард спрашивал себя: а если его особая судьба в том, чтобы до конца дней искать отца? Илона обещала ему «дать знать», но сдержит ли она обещание? Может быть, она сердится на него, может быть, она чувствует, что он предал ее, отказал в любви, в которой признался раньше. Эта мысль пронзала Эдварда новой болью, сопровождаемой чувством вины и печали. И вообще, спрашивал он себя, как она может написать, где достанет марку, как отправит письмо? А если он сам напишет, то получит ли Илона письмо, или
— Слушай, — сказал Гарри, — давай не будем ходить вокруг да около. Я не против того, чтобы ты рассказала все Томасу. Я очень хочу, чтобы ты рассказала ему, если это приведет к разводу и твоему немедленному переезду ко мне.
Ты должна соединить все в одно, высказать в одном предложении. Я тебе постоянно это предлагаю, а ты вечно увиливаешь. Я знаю, ты боишься ему говорить. Если хочешь, скажу я. Конечно мы не можем полагаться на благоразумие обоих мальчишек! Это лишний раз подчеркивает изначальную нелепость
