— Я тебе не люба? — тихо спросила Сонька, глядя ему в глаза.
— Я не в том настроении, чтобы касаться этой темы.
Она провела рукой по его плечам, по лицу, по губам:
— Хочешь, я раздену тебя?
Он опять освободился от ее руки.
— Я сейчас уйду.
— Куда?
— К корешам.
— Возьми меня с собой.
От такого заявления Володя удивленно откинулся назад:
— Чего ты приклеилась ко мне? Ты мне кто? Сестра, жена… мать? Кто ты?
Она помолчала, негромко произнесла:
— И правда… Кто я тебе?
Володя пожал плечами:
— Сам путаюсь. На сестру не похожа. На жену тоже. На мамку?.. — он хохотнул. — Об этом можно подумать! Хотя я и без того называю тебя мамкой, — он рассмеялся. — Не могу я таскать тебя за собой, мама! Мои кореша — народ смешливый.
Сонька не сводила с него тяжелеющего взгляда.
— Стесняешься?
Кочубчик взял ее за руку, усадил рядом.
— У меня сделается припадок от твоих слов. Давай, мама, по порядку. Первое — мужчинам нужно будет объяснять, кто ты есть. А как объяснишь, тут мне и каюк. Потому что про тебя уже шумит вся Одесса: Сонька Золотая Ручка в городе! За тобой, мама, полиция бегает. А как догонит, и меня заодно загребет. А мне оно надо?
— Меня это не пугает, Володя.
— А меня путает. Еще как пугает! — Кочубчик почти перешел на крик. — Я молодой! Я жить хочу!
— А я, по-твоему, старая? И по-твоему, жить не хочу?
— Не знаю! Не интересовался!..
— Отвечу. Я, Володя, хочу жить. Очень хочу. А как встретила тебя, поняла, что и не жила вовсе. Ты перевернул мою жизнь. И я с тобой готова хоть на воле, хоть в неволе, хоть в хоромах, хоть в остроге! Мне в любом месте будет счастливо с тобой!
— Не верю! Ни одному слову, Сонька, не верю. Я для тебя — игрушка. Точно так, как твои дочки — родила, поигралась и сбагрила в чужие руки!
Сонька побелела.
— Что ты сказал?
— А разве не так? Где они, твои дочки? С кем они? Нарожала, набайстрючила и пошла стеклить по белому свету… Сироты! Такие же, как я! Что ты знаешь о них? Где они? Как живут? Ждут тебя? Надеются? Плачут? А может, они и не живые вовсе? Может, твои сироты сыграли в деревянный пиджачок? Откуда тебе знать?
— Перестань.
— Нашла молодого кобелька и ну играть с ним в любовь! Поэтому ты для меня никто, так, забава, вставочка, цыпа…
Неожиданно Сонька с такой силой ударила Володю по лицу, что он завалился на кровать:
— Гад!
Кочубчик полежал секунду, приходя в себя, затем неспешно поднялся, погрозил пальцем девушке:
— Зря ты так, Сонька. Запомни это.
— Володя… — Сонька попыталась подойти к нему.
Он выставил руки.
— Отскочь от меня.
И покинул спальню.
На столе остывал прокопченный чайник, в стаканах коричневели остатки чая, на тарелке лежали скорченные кусочки хлеба, тускло коптела керосиновая лампа, с улицы доносился одинокий хриплый лай собаки, надоедливо скреблась в углу мышь. Манька дышала шумно, с присвистом.
— Не твой это мухлогон, Соня, — заключила она, прихлебнув чай. — Не дышит в твою сторону. Не любит тебя.
— Тебя любили? — усмехнулась та.
— О, боже мой… Или как говорят у нас в Одессе, зохен вей! — Манька кряхтя подвигалась на стуле. — Только круглый идиот может поверить, что в эту старую кушетку влюблялась вся Молдаванка. Народ стрелялся, вешался, просто сходил с ума. Манька была королевой на этих улицах!
— Деток нет? — поинтересовалась воровка.
— Был мальчик. Самый красивый на свете… В пятнадцать лет вышел один раз на улицу и больше его ни одна собака не видела.
— Убили?
— Может быть. А может, и живой где-нибудь. Он же тоже, как и мамка, шармачил. Способный был идиотик, с шести лет стал воровать! Все соседи боялись его. Один раз даже у родной мамки все срезал, все цацки, которые я забирала у морячков… — Старуха снова отпила холодный чай, улыбнулась впалым беззубым ртом. — Знаешь, откуда кликуха Манька Портовая?
Сонька тоже улыбнулась.
— В порту шаманила?
— Если б знала, как шаманила! — рассмеялась Манька. — Но исключительно по капитанам. Я, Соня, люба была до их, паразитов. Особенно до формы! Как увижу какого жельтмена в капитанской одежке, все поджилки начинают прыгать. Сама себе удивляюсь, но они меня тоже любили. Один французик прибился как-то, жиденький такой, ножки хлипкие… Жаном прозывался. Так этот Жан прямо так и говорил, по- французски правда: заберу тебя, Манька, в Марсель… а в Марселе такие кабаки… — Она стала смеяться до слез. — Это у меня, Сонька, мысли спутались с шанзоном. — Она вдруг запела. Причем запела ладно, хоть и хрипловато: — А в Марселе такие там девчонки, такие кабаки, такие моряки!.. Ох, Соня, сплю, и, поверь, всю ночь снится, чтоб он провалился, этот сраный Марсель. — Старуха помолчала, со вздохом отмахнулась от воспоминаний. — Ладно, идем дальше. Про твоего охломона. Жалко, что ускакал подсердечник, Соня?
Та подумала, усмехнулась.
— Жалко, Маня.
— Жалко, — повторила старуха и лукаво подмигнула. — А как подумаешь, так и хрен с ним. Ты вон какая у нас шельмочка! Губки бантиком, задок крантиком.
Она поднялась, проковыляла к шкафу с грязными от времени стеклами, достала оттуда бутылку настойки.
— А чего это мы с тобой, Сонька, как троюродные? Сидим, по-тверезому воздух гоняем. Давай по грамульке кинем?
Манька вылила из стаканов остатки чая прямо на пол, плеснула туда чего-то темно-бурого.
— Сама настаиваю на калине, мать ее…
Сонька взяла стакан, они чокнулись.
— Слухай меня, Соня, сюда, — прошамкала Манька. — Говорю, что вижу. А говорю я тебе, что у твоего Кочубчика нет человечества. У него нет слова. Он давит на тебя, как на собаку в яме. Он никогда не даст тебе сказать слова! А баба без слов — все одно, что конь без копыта. Беги от него, бо беда уже колотит в твои ворота. Это я говорю тебе, Манька Портовая. А ты Маньке поверь. Бо у меня, Соня, глаз хоть и слепой, но острый, и от твоего кукана может сделаться припадок.
Женщины выпили, некоторое время молчали. Затем Сонька негромко спросила:
— А что ж. Маня, ты так и живешь одна?
