— За что, мама?
— Пошла вон!
Девушка, держась за щеку и всхлипывая, покинула тамбур. Сонька подошла к шпику поближе.
— Вы знаете, что моя дочь несовершеннолетняя?
— Я этого не знал.
— Ей всего лишь четырнадцать лет.
Антон со злостью смотрел на нее.
— Решили подставить?
— На первой же станции я заявлю на вас в полицию, и вас будут судить за растление!
— На первой же станции я сдам вас жандармам, и вас будут судить за все преступления, которые вы совершили! Считайте, что я арестовываю вас!
— По какому праву?
— По праву сыскного отделения департамента полиции! — Шпик отвернул лацкан пиджака, показал воровке свой номерной знак. — Марш в купе, и не сметь покидать его без моего ведома!
И в этот момент Сонька сильно ударила его ногой в живот. От такого толчка дверь вагона распахнулась, и шпик едва не вывалился из вагона. Однако успел зацепиться за край двери, стал подтягиваться внутрь.
Воровка ринулась к нему, навалилась всем телом, стала отдирать его пальцы от двери, давить пальцами на глаза.
В какой-то момент шпик не удержался, разжал руки и на полном ходу поезда рухнул вниз.
Сонька видела, как он скатился по насыпи, как потом попытался подняться, даже пробежать, но, похоже, сломал ногу и потому остался лежать.
Воровка закрыла дверь, вернулась в купе.
Дочка сидела на полке, с улыбкой смотрела на мать. Лицо ее горело. Та обняла ее, поцеловала.
— Прости меня.
— Нормально, — отмахнулась Михелина. — Издержки профессии!
Она раскрыла ладошку, показала матери галстучную заколку шпика.
— Успела дернуть? — удивилась та.
— Миха — золотые ручки.
Она обняла Соньку, и они обе стали с удовольствием смеяться над случившимся.
Поезд мчался дальше.
Табба пришла в церковь в привычное для себя время — затемно, когда уже никого не было. Дверь оказалась открытой, девушка подошла к алтарю, и служка, протиравшая подсвечники, довольно грубо крикнула:
— Чего надобно?
— Батюшку отца Иллариона, — ответила прима.
— Служба закончилась, завтра приходи.
— Мне очень нужно.
— Завтра, сказала!
В это время из алтарных ворот вышел батюшка, направился к нищенке.
— Чего желаешь, раба Божья?
Она подошла, приложилась к его руке.
— Покаяться, батюшка.
Он повнимательнее взглянул на нее, от неожиданности даже ужаснулся:
— Это вы?
— Я, батюшка.
— Господи, Боже мой, — он перекрестил ее. — Что же с вами такое приключилось?
— Не знаю. Наверное, проклятие.
— Проклятие? — удивился священник и снова перекрестил артистку. — Не навлекайте на себя словами страшный грех. — Отвел ее поближе к иконе Спасителя. — Кто же вас мог проклясть?
— Сама себя.
— Вы совершили грех?
— Помните, я отреклась от матери.
— Это страшный грех. Мать жива?
— Не знаю. Надеюсь, жива.
— Если жива, надо прийти к ней и покаяться.
— Я не знаю, где ее искать.
— Молитесь, и Господь поможет.
— Молилась, не помогает.
— Так не бывает. Если человек страстно ищет покаяния, помощь обязательно придет к нему.
Табба стала плакать.
— Мне страшно жить, батюшка. Я хочу уйти из этого света.
— Гоните от себя подобные мысли. Живите только надеждой, и Бог поможет вам. — Он накрыл голову девушки епитрахильей и стал читать молитву.
Родовое местечко Повонзки за эти годы мало изменилось. Разве что стало меньше еврейского народа на улицах, да кое-где виднелись сожженные, с черными дымарями хаты.
Повозка, привезшая Соньку и Михелину, подкатила к хате Евдокии. Она была заметно обновлена, забор стоял свежий, крыша вместо соломы была перекрыта железом. Извозчик подошел к крепким воротам, постучал по ним батогом.
— Эй, живой кто есть?
Вскоре дверь хаты со скрипом открылась и во дворе показался полный, неторопливый мужик. Подошел к воротам, облокотился на них.
— Чего пан хотел?
— Привез двух панночек, хотят видеть кого-нибудь из этой хаты, — ответил кучер.
— Что за панночки?
Кучер махнул приехавшим, Сонька и Михелина выбрались из повозки, тоже подошли к воротам.
— Нужна пани Евдокия, — сказала воровка.
— По какому делу? — Мужик с интересом смотрел на двух городских дамочек.
— Я когда-то здесь жила. Хотелось побывать в родном доме.
— А чего в нем бывать? — усмехнулся мужик. — Дом как дом… А вы, часом, не Сонька Золотая Ручка?
— Нет, не Сонька.
— А я уж, грешным делом, решил, что вы та самая. Кроме Соньки, тут больше никто и не жил. Разве что сестра ее Фейга.
Михелина стояла рядом с матерью, наблюдала то за мужиком за воротами, то за кучером, который с любопытством вникал в разговор.
— Фейга никуда не уехала?
— А куда ей уезжать? — лениво спросил мужик. — Живет с этим пьяницей, Шеломом, мается. Недавно, правда, хотели их поджечь, но вовремя залили огонь.
— За что?
— Ни за что. За то, что жиды. — Хозяин двора повернул голову, показал на торчащие черные дымари. — Видали, сколько дворов подпалили? Все жидовские. Не любят здесь жидов, пани.
Воровка помолчала, взглянула на сумрачную дочку, после чего спросила:
— Может, я смогу увидеть пани Евдокию?
— А нет ее. В город уехала, за покупками. Да и не нужна ей лишняя морока! — Мужик повернулся уходить. — А вам, пани, советовал бы пошвыдше тикать отсюдова. А то, не ровен час, либо головы
