Страх смертный находил на него, когда он писал «Атлантиду»; не дописав, умер от страха. Кажется, читая последние строки диалога, видишь, как рука его слабеет, дрожит.
Конец «Атлантиды» – конец Платона. Ею он болен, от нее умирает. Остров Блаженных – предсмертная греза его, горячечный бред:
XVIII
«Если не покаетесь, все также погибнете!» – хочет он крикнуть афинянам, видя гибель атлантов, и не может, – чувствует, что ему самому нужно в чем-то покаяться, но не знает, в чем.
XIX
Есть у Платона диалоги метафизически более высокие, но нет более трагически-глубокого, чем этот. В «Атлантиде» вся его собственная трагедия. Чем больше вглядываешься в нее, тем яснее видишь, что он ее не выдумал, а только передал в ней то, что слышал от других, во что другие верили. Верил ли и он?
«Атлантида была – Атлантиды не было», двуострое жало этой дилеммы, кажется, пронзает сердце Платона еще больнее, чем наше; эта загадка для него еще неразгаданней.
XX
Люди перед смертью иногда сходят немного с ума: «Атлантида» – такое безумье Платона.
«Я не чувствую в себе прежней твердости рассудка», – признавался Ньютон, когда писал «Комментарий к Апокалипсису». В том же мог бы признаться и Платон, когда писал «Атлантиду».
«Выжил старик из ума!» – может быть, смеялись над ним афиняне, так же, как потом, над апостолом Павлом, благовествовавшим «безумие креста»: «Об этом послушаем тебя в другое время!» (Деян. 17, 32.)
Павлу смех не страшен: он знает, что «мудрость человеков – безумие пред Господом». Этого не знает Платон и, если не договаривает многого, то, может быть, потому, что даже в предсмертном бреду боится смеха больше, чем смерти.
XXI
Можно сказать, что Платон умер, так же как вся языческая древность, от жажды и голода – жажды истинной Крови, голода истинной Плоти: плоть и кровь в Дионисовых, Озирисовых, Таммузовых и прочих таинствах не утоляют, потому что призрачны.
Бог Загрей-Дионис, растерзанный титанами где-то на небе, вечно сходит на землю в образе жертвы- Быка, чтобы насытить алчущих плотью своей, утолить жаждущих кровью: в это можно верить, как в сокровенное знаменье, символ – святую и мудрую сказку древности. Бог сошел на землю однажды в образе человеческом – Орфея-пророка или Вакха-царя, завоевателя Индии, вошел из вечности в века – в историю, родился, жил и умер, как человек, лицо историческое, о чем, однако, забыла история, и помнит только миф, – верить в это люди уже не могут, только что научились отличать миф от истории. «Было» – говорит миф; «не было» – говорит история; «будет» – могла бы сказать мистерия, но если и сказала, то не так, чтобы оправдать себя в истории.
Миф рассеялся, как фимиам с жертвенника; огонь потух, храм опустел, и опустошилось таинство, сделавшись холодною мудростью книжников, пламенным бредом безумцев или тою ужасною пыткою, о которой говорит пророк: «Как алчущему снится, будто он есть, но пробуждается, и душа его тоща; и как жаждущему снится, будто бы он пьет, но пробуждается, и вот, он томится, и душа его жаждет: так будет и множеству всех народов» (Ис. 29, 2).
Это и значит: будут умирать от жажды и голода. Так умер и Платон.
В смертной муке не помог ему Сократ – Сократ, отказавшийся от посвящения в Елевзинские таинства, потому ли, что не очень был голоден и жаждал, или потому что плохо верил в утоление таинством. Посвящаться отсоветовал ему и
XXII
Вся «Атлантида» – мистерия; вся – на крови: «пили кровь». Не потому ли Сократ и молчит о ней так упорно? «Это не басня, а сущая истина», – сказал и умолк, может быть, усмехаясь «демонически»; сам же искусил ученика и сам же покинул его в смертной муке.
«Отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы смочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучусь в пламене сем» (Лук. 16, 24).
Нет, перста своего не омочит Сократ, языка не прохладит Платону.
Тот же огонь, что сжигает его, сжег и Атлантиду, и все воды Атлантики огня не зальют: вспыхнет снова и сожжет мир.
Два бывают конца – водный и огненный, потоп и пожар hydatosis – ekpyrosis по орфической эсхатологии (Franz Cumont, Les religions orientales dans je paganisme romain, 1909, p. 261. – Berossos, Babylon., Fragm., ар. Damascium.): это знает Платон, этого страшится и жаждет – умирает от жажды и страха.
XXIII
Стаи перелетных птиц каждый год слетаются туда, где была Атлантида, кружатся над водою, ищут земли, не находят, и часть их падает в воду, изнеможенная, а остальные улетают обратно (Lewis Spence, The problem of Atlantis, 1925, p. 55). То, что мы называем «инстинктом», – вещее «знание- воспоминание», anamnesis Платона, – сильнее в животных, чем в людях: десять лет для него минута. Древнюю родину, Остров Блаженных, помнят они, как вчера.
Люди забыли его – птицы помнят.
Помнит и вещий мудрец: в поисках древней родины, кружится над океаном, ищет земли, не находит ее, падает в волны и, умирая, сладкозвучно поет Гиперборейский лебедь, Платон.
4. Атлас – Енох
I
«Видел я в ночных видениях: вот, с облаками небесными шел как бы Сын Человеческий, дошел до Ветхого днями и подведен был к Нему. И дана Ему власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему» (Дан. 7, 13–14).
Если на каких-либо словах Писания останавливался взор Иисуса Назорея чаще всего, то, вероятно, на этих – пророка Даниила – о Сыне торжествующем, и еще на тех – пророка Исаии – о Сыне страдающем: «как овца, веден был на заклание» (Ис. 53, 7). Кажется, из слов Даниила Он и взял имя Свое, впервые на земле, прозвучавшее здесь: bar enasch, «Сын Человеческий». И если основная ось христианства есть откровение о Сыне, то можно сказать: не будь Даниила, христианства бы не было.
II
Книга Даниила появилась около середины II века до Р. X., а лет через пятьдесят первая повествовательная часть книги Еноха, Mashafa Henok, и еще лет через пятьдесят – семьдесят, почти в самый канун Рождества Христова, – вторая часть ее, апокалипсическая, – «Притчи Еноха» (W. Baldensperger, Die messianisch-apokalyptischen Hoffnungen des Judenthums, 1903, p. 17–22).
Книга эта – продолжение и завершение Даниила – есть вершина всех мессианских пророчеств Израиля (W. Baldensperger, 119). Здесь впервые Мессия возносится с престола отца Своего, Давида, на престол Бога-Отца; Сын Человеческий становится Сыном Божиим Единородным: «Избранный Мой воссядет на престоле Моем», – говорит Господь (Fr. Martin, Le livre d’Henoch, trad. sur le texte ethiopien, 1906, p. 104. – W. Baldensperger, 120, 138).
Взор Иисуса Назорея, может быть, останавливался и на этих словах.
Книга Даниила, принятая в канон, имела явное, всемирно-историческое действие; Книга Еноха, оставшись вне канона, сделалась потом «отреченною», «апокрифическою». Ту – знают все, эту – почти никто; но, может быть, всемирно-историческое действие этой – не меньше – той.
