Реформы и реформаторы

кривое православие; лучше прямое афейство, нежели кривое люторство. Чем хуже, тем лучше! К тому и веду. Что царь начинает, то я кончаю; что на ухо шепчет, то я во весь народ кричу. Им же самим его обличаю: пусть ведают все, как Церковь Божия поругана. Слюбится – стерпится, а не слюбится – дождемся поры, так и мы из норы. Отольются кошке мышкины слезки!..

– Ловко! – рассмеялся царевич, почти любуясь Федоскою и не веря ни одному его слову. – Ну и хитер же ты, отче! Хитер как бес...

– А ты, государь, не гнушайся и бесами. Нехотя черт Богу служит…

– С чертом, ваше преподобие, себя равняешь?

– Политик я, – скромно возразил монах. – С волками жить, по-волчьи выть. Диссимуляцию не только учителя политичные в первых царствования полагают регулах, но и сам Бог политике нас учит: яко рыбарь облагает удильный крюк червем, так обложил Господь дух свой плотью Сына, и впустил уду в пучину мира, и перехитрил и уловил врага-диавола. Богопремудрое коварство! Небесная политика!

– А что, отче святый, в Бога ты веруешь? – опять посмотрел на него царевич в упор.

– Какая же, государь, политика без Церкви, а Церковь без Бога? Несть бо власть, аще не от Бога…

И странно, не то дерзко, не то робко, хихикнув, прибавил:

– А ведь и ты умен, Алексей Петрович! Умнее батюшки. Батюшка хотя и умен, да людей не знает – мы его, бывало, частехонько за нос поваживаем. А ты умных людей знать будешь лучше… Миленький!..

И вдруг, наклонившись, поцеловал руку царевича так быстро и ловко, что тот не успел ее отдернуть, только весь вздрогнул.

Но, хотя он и почувствовал, что лесть монаха – мед на ноже, все же сладок был этот мед. Он покраснел и, чтобы скрыть смущение, заговорил с притворною суровостью:

– Смотри-ка ты, брат Федос, не сплошай! Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить. Ты-де царя-батюшку, словно кошка медведя, задираешь лапою, а как медведь тот, обратясь, да давнет тебя – и дух твой не попахнет!..

Личико Федоски болезненно сморщилось, глаза расширились, и, оглядываясь, точно кто-то стоял у него за спиною, зашептал он, как давеча, быстрым, бессвязным, словно горячечным, шепотом:

– Ох, миленький, ох, страшно, и то! Всегда я думал, что мне от его руки смерть будет. Как еще в младых летах приехал на Москву с прочею шляхтою, и приведены в палату, и пожалованы к ручке, кланялся я дяде твоему, царю Иоанну Алексеевичу; а как пришел до руки царя Петра Алексеевича, такой на меня страх напал, такой страх, что колена потряслися, едва стою, и от сего времени всегда рассуждал, что мне от той же руки смерть будет!..

Петр I. Фрагмент гравюры А. Ф. Зубова и П. Пикарта «Баталия Полтавская» (XVIII век)

Петербургское наводнение 1777 г. Немецкая гравюра (XVIII век)

Ассамблея при Петре Великом. Художник С. Хлебовский

Императрица Екатерина I. Гравюра Я. Хубракена

Он и теперь весь дрожал от страха. Но ненависть была сильнее страха. Он заговорил о Петре так, что Алексею почудилось, будто Федоска не лжет или не совсем лжет. В мыслях его узнавал он свои собственные самые тайные, злые мысли об отце:

– Великий, говорят, великий государь! А в чем его величество? Тиранским обычаем царствует. Топором да кнутом просвещает. На кнуте далеко не уедешь. И топор – инструмент железный – не велика диковинка: дать две гривны! Все-то заговоров, бунтов ищет. А того не видит, что весь бунт от него. Сам он первый бунтовщик и есть. Ломает, валит, рубит сплеча, а все без толку. Сколько людей переказнено, сколько крови пролито! А воровство не убывает. Совесть в людях незавязанная. И кровь не вода – вопиет о мщении. Скоро, скоро снидет гнев Божий на Россию; и как станет междоусобие, тут-то и увидят все, от первых до последних: такая раскачка пойдет, такое глав посечение, что только – швык, швык, швык…

Он проводил рукою по горлу и «швыкал», подражая звуку топора.

– И тогда-то, из великих кровей тех выйдет Церковь Божия омытая, паче снега убеленная, яко Жена, солнцем одеянная, над всеми царящая…

Алексей глядел на лицо его, искаженное яростью, на глаза, горевшие диким огнем, и ему казалось, что перед ним сумасшедший. Он вспомнил рассказ одного из келейников лаврских: «Бывает над ним, отцом Феодосием, меленколия, и, мучим бесом, падает на землю, и что делает, сам не помнит».

– Сего я чаял, к сему и вел, – заключил монах. – Да сжалился, видно, Бог над Россией: царя казнил, народ помиловал. Тебя нам послал, тебя, избавитель ты наш, радость наша, дитятко светлое, церковное, благочестивый государь Алексей Петрович, самодержец всероссийский, ваше величество!..

Царевич вскочил в ужасе. Федоска тоже встал, повалился ему в ноги, обнял их и возопил с неистовою и непреклонною, точно грозящею, мольбою:

– Призри, помилуй раба твоего! Все, все, все тебе отдам! Отцу твоему не давал, сам хотел, для себя, сам думал патриархом быть; а теперь не хочу, не надо мне, не надо ничего!.. Все – тебе, миленький, радость моя, друг сердечный, свет Алешенька! Полюбил я тебя!.. Будешь царем и патриархом вместе! Соединишь земное и небесное, венец Константинов, белый клобук, с венцом Мономаховым! Будешь больше всех царей на земле! Ты – первый, ты – один! Ты да Бог!.. А я – раб твой, пес твой, червь у ног твоих, Федоска мизерный! Ей, ваше величество, яко самого Христа ножки твои объемля, кланяюсь!

Он поклонился ему до земли, и черные крылья рясы распростерлись, как исполинские крылья нетопыря, и алмазная панагия с портретом царя и распятием, ударившись об пол, звякнула. Омерзение наполнило душу царевича, холод пробежал по телу его, как от прикосновения гадины. Он хотел оттолкнуть его, ударить, плюнуть в лицо, но не мог пошевелиться, как будто в оцепенении страшного сна. И ему казалось, что уже не плут «Федоска мизерный», а кто-то сильный, грозный, царственный лежит у ног его – тот, кто был орлом и стал ночным нетопырем – не сама ли Церковь, царству покоренная, обесчещенная? И сквозь омерзение, сквозь ужас безумный восторг, упоение властью кружили ему голову. Словно кто-то подымал его на черных исполинских крыльях ввысь, показывал все царства мира и всю славу их и говорил: «Все это дам тебе, если, падши, поклонишься мне».

Угли в камельке едва рдели под пеплом. Синее сердце спиртового пламени едва трепетало. И синее пламя лунной вьюги померкло за окнами. Кто-то бледными очами заглядывал в окна. И цветы мороза на стеклах белели, как призраки мертвых цветов.

Когда царевич опомнился, никого уже не было в комнате. Федоска исчез, точно сквозь землю провалился или рассеялся в воздухе.

«Что он тут врал? Что он бредил? – подумал Алексей, как будто просыпаясь от сна. – Белый клобук… Венец Мономахов… Сумасшествие, меленколия… И почем он знает, почем знает, что отец умрет? Откуда взял? Сколько раз в живых быть не чаяли, а Бог миловал…»

Вдруг вспомнил слова Кикина из давешней беседы:

– Отец твой не болен тяжко. Исповедуется и причащается нарочно, являя людям, что гораздо болен, а все притвор; тебя и других испытывает, каковы-то будете, когда его не станет. Знаешь басню: собралися мыши кота хоронить, скачут, пляшут, а он как прыгнет да цапнет – и пляска стала… Что же причащается, то у него закон на свою стать, не на мышиную…

Тогда от этих слов что-то стыдное и гадкое кольнуло царевичу сердце. Но он пропустил их мимо ушей нарочно: уж очень ему было весело, ни о чем не хотелось думать.

«Прав Кикин! – решил он теперь, и словно чья-то мертвая рука сжала сердце. – Да, все притвор, обман, диссимуляция, чертова политика, игра кошки с мышкою. Как прыгнет да цапнет… Ничего нет, ничего не было. Все надежды, восторги, мечты о свободе, о власти – только сон, бред, безумие…»

Синее пламя в последний раз вспыхнуло и потухло. Наступил мрак. Один только рдеющий под пеплом уголь выглядывал, точно подмигивал, смеясь, как лукаво прищуренный глаз. Царевичу стало страшно; почудилось, что Федоска не уходил, что он все еще тут где-то, в углу – притаился, пришипился и вот-вот закружит, зашуршит, зашелестит над ним черными крыльями, как нетопырь, и зашепчет ему на ухо: «Тебе дам власть над всеми царствами и славу их, ибо она передана мне, и я, кому хочу, даю ее…»