исходе – и здоровье драгоценное подорвано в изматывающих… гхм… боях… без присмотра-то… Жан, окажи мне любезность – оставь меня с господином поручиком на пару минут… и принеси еще бутылку. И три бокала.
К удивлению Жоржа, кудрявый Ванечка, бросив на Пьера умоляющий взгляд и чуть поколебавшись, молча ушел, оставив их вдвоем. Боль в животе, нанесенная ударом кулака Пьера, начала отступать, и Жорж, пошатнувшись, встал на ноги, готовый разорвать на части гнусно ухмыляющегося Хромоножку.
– Уберите руки, Дантес, и послушайте меня, – высокомерно протянул Пьер, правильно оценив намерения Жоржа. – Если вы думаете, что ваше положение в гвардии прочно как никогда – вы ошибаетесь. Если ваш Полетика узнает, что вы курите опий… – Хромоножка нагло уставился на него широко расставленными, блестевшими в темноте глазами и недобро усмехнулся. – И еще… кое-что. О вас. И например, об Idalie…
Кровь бросилась в лицо Жоржу, мир зашатался и поплыл, разваливаясь на куски, и прямо перед собой он увидел прозрачные глаза Пьера, который теперь говорил очень тихо, наклонившись совсем близко к его лицу. От него пахло вином, и высокомерная, развязная улыбочка снова искривила его яркие губы, которые он вызывающе облизнул.
– Жорж… Я не хочу ссориться с вами, поверьте… Давайте будем друзьями – у нас же с вами так много общего… Я же знаю, что вам нравятся не только женщины… – Пьер внезапно с силой прижал его бедрами к стене беседки, его руки обвились вокруг его шеи, и Дантес почувствовал прикосновение его губ, с силой раскрывших ему рот…
– Убирайся к черту, сволочь!
Мгновенно скрутив руки Пьера, Дантес с силой отшвырнул его от себя, вытирая рот, и Хромоножка полетел в кусты, но, падая, вцепился в ногу Жоржа, потянув его за собой. Продолжая сопротивляться, Жорж почувствовал, что силы его на исходе, а голову опять свело тяжелым, чугунным обручем.
С трудом переводя дыхание, Хромоножка подмял Дантеса под себя, прижав его коленкой к мокрой от росы траве. К его удивлению, Жорж внезапно перестал сопротивляться и стал похож на обмякшую в его руках тряпичную куклу с закрытыми глазами, мертвенно-бледную, с разметавшимися прядями белых волос. «Обморок? – с удивлением подумал Пьер, возбужденно вглядываясь в его покрытое испариной лицо. – Что ж… тем лучше…»
Он наклонился над потерявшим сознание Жоржем, вновь испытывая мучительное желание впиться поцелуем в его полуоткрытые губы и быстро воспользоваться тем, что Жорж сейчас не сможет его оттолкнуть и причинить ему боль. В этот момент из-за густых кустов акации появился Гагарин с бокалами и бутылкой вина.
– Пьер! – лениво протянул он, улыбаясь и вновь демонстрируя нежные ямочки. – Что это с нашим другом? Я надеюсь, ты тут не покушался на…
– Заткнись!
Страшно раздосадованный, Долгоруков, развернувшись, выхватил у изумленного Жана открытую бутылку вина и с силой швырнул тонкие бокалы об дерево. Послышался звон разбитого стекла и удивленное «ах!» отскочившего в сторону Жана. Пьер сделал несколько больших глотков прямо из горлышка бутылки. Затем, приподняв голову неподвижно лежащего на траве Дантеса, вставил ему в рот бутылку, отчего тот открыл глаза и попытался слабо протестовать, и заставил пить, пока Жорж не захлебнулся и не начал кашлять. После чего, разбив рядом с ним еще один бокал и бросив бутылку на землю, повернулся к Гагарину и надменно заявил, скривив губы:
– Все… мы уезжаем домой, Жан. А господин поручик пусть немного проспится. Могу себе представить, что завтра скажет ему Александр Михалыч, божья наша коровка…
– Вы мне омерзительны, Долгоруков… – Хромоножка услышал тихий стон за своей спиной, но не повернул головы.
Злорадно ухмыльнувшись напоследок, он почти бегом, прихрамывая, побежал к своему экипажу, увлекая за собой впавшего в шоковое состояние Жана.
…Услышав тихий скрип двери и заметив чуть колыхнувшееся на темном дубовом столе пламя свечи, Пушкин быстро поднял кудрявую голову, неохотно оторвавшись от рукописи – расчерканной, много раз исправленной и разрисованной пером, стремительным, как полет черной птицы в заоблачной небесной выси.
Войдя потихоньку в заваленный книгами, бумагами и письмами кабинет Александра Сергеевича, Азинька, украдкой вздохнув и зачесав перед зеркалом тяжелую прядь непокорных каштановых волос, присела на уютный, обитый кожей диван, сложив на коленях руки, и улыбнулась Пушкину.
– Александр! Все работаете? Я велела Лизаньке чаю вам приготовить, вы с трех часов поди ничего и не ели…
– Спасибо, Азинька, я не голоден.
– Ну, чаю-то выпейте, – робко, улыбнулась Александрина, поправляя на хрупкой белой шее изящный шелковый платочек и не отрывая глаз от язычков пламени, красноватым мерцанием озарявших изнутри старинный камин с изразцами. – А работаете сейчас над чем?
– Получил высочайшее разрешение на работу в архиве… Хотел писать «Историю Пугачева», но государь не позволил так назвать… Это, говорит, бунт, а Пугачев твой – преступник. Вот и пришлось назвать «Историей пугачевского бунта». Вы же знаете, Азинька,
Азинька прыснула, закрыв руками лицо, но желание казаться строгой и серьезной дамой возобладало, и она, стараясь больше не смеяться, снова подняла на поэта свои косящие, как у ее сестер, ласковые, светло-карие, с золотистыми искорками, глаза.
– А стихи, Александр? Как же стихи? Я так люблю ваши поэмы… наизусть могу прочитать – с любого места, правда! Хоть «Евгения Онегина», хоть «Руслана и Людмилу»… Вот хоть это —
