– Сидите… куда же вы? Я вас довезу до дома… И не волнуйтесь – экипаж-то не мой, наемный…
Дмитрий Петрович Мякишев несказанно обрадовался молодому, веселому и общительному человеку, который поздно вечером неожиданно заглянул к нему на огонек. Господин Мякишев привык рано ложиться спать и, помолившись на образа, собрался было уже раздеваться, чтобы отойти ко сну, как вдруг стук в дверь заставил его встряхнуться и подойти к окну, чтобы разглядеть в темноте позднего гостя.
– Здравствуйте, сударь! Да как это вы сюда забрели, Господи прости, в такую метель-то? – суетился он, пока заблудившийся на Черной речке юноша снимал сапоги и шубу. И как это вы без шапки ходите в такой мороз? Простудитесь…
– Да… уже, кажется, простыл немного, – улыбнулся юноша. – Я тут, понимаете ли, совсем ничего не знаю… Я в гости ехал, к приятелю – он здесь неподалеку живет. Или мне показалось, что неподалеку… Извозчику объяснял, как ехать, а он меня сюда вот, к вам, и привез… Вы уж простите меня, ради Бога, я даже имени вашего не знаю…
– Помещик Дмитрий Петрович Мякишев… Я арендую Комендантскую дачу, живу здесь круглый год… Тихо, хорошо… лес рядом. И спокойно у нас – не воруют, не стреляют… да кто ж сюда придет-то…
Мякишеву показалось, что широко расставленные, удивительно чистые и прозрачные глаза незнакомца странно блеснули, на миг встретившись с его собственными.
– А меня… Андреем зовут, – незнакомец почему-то вдруг стал заикаться, – Андрей Михайлов, студент. Да-а-а, – улыбаясь, протянул юноша, – ведь вот как получилось… ехал в одни гости, забрел в другие… Да что это я – у меня ж с собой… как положено… водочку потребляете, Дмитрий Петрович?
Мякишев расслабленно откинулся на стуле, вглядываясь в лицо ночного гостя. Да, пожалуй, что и впрямь студент… Речь правильная, волосы длинные, бороду бреет… Личико гладкое, юное, скулы только торчат… а носик прямой, с широкими, вырезанными ноздрями, не короткий и не вздернутый, как у него – картошка и есть картошка… Вот только прихрамывает парень чуток – жалко его…
– Водочку, говорите? Да кто ж ее, родимую, не потребляет-то? Или мы с вами не русские люди? – Дмитрий Петрович принес две стопочки, неглубокую миску с кислой капустой, еще горячую, не остывшую после ужина картошечку и банку соленых огурцов. – Ну, давайте, Андрюша, – за знакомство!..
Через полчаса молодой человек уже знал о помещике Мякишеве все – и что жена померла два года назад, и что сын уехал в Москву, а дочка вышла замуж за хорошего человека, только старого и больного совсем, и потому внуков все нет… Потом они плавно перешли на ты и выпили на брудершафт, и Мякишев совсем развеселился.
…Шел третий час ночи, когда «студент Андрей Михайлов» тихо выбрался из дома арендатора. Разбушевавшаяся с вечера метель удачно заметала все следы, и «студент», сильно хромая, но ни разу не упав, как будто и не пил вовсе, с трудом перебрался через сугробы на Ланскую дорогу и пешком побрел в сторону города.
…Мертвецки пьяный Мякишев, которому «Андрюша» подсыпал в водку какой-то порошок, проснулся только через сутки, разбуженный полицией и жандармами, которые по непонятной причине пожаловали к его дому, пытаясь задавать ему вопросы, однако не вспомнил ровным счетом ничего из того, что происходило накануне, и лишь плел про какого-то студента, «как-звать-не-могу-знать», с которым он и дошел до столь плачевного состояния…
Синие ночные тени от фонаря метались по комнате, не давая ему спать. Сон прошел, и Жорж ворочался, беспрерывно переворачивая горячую подушку и пытаясь найти на ней хоть один прохладный кусочек. Катя давно спала, сладко посапывая с ним рядом, и он тихо выбрался из постели, стараясь не разбудить ее, и на цыпочках, крадучись, направился в спальню Геккерна.
– Луи! Ты спишь?
– Господи, Жорж… иди сюда, иди… вот так… Разве тут уснешь? Я как подумаю, что завтра…
– Ты ничего не говорил Катрин?
– Нет, конечно… Ей нельзя волноваться… Жорж… я умоляю тебя – надень под мундир этот защитный панцирь. Почему ты должен рисковать? А вдруг он убьет тебя? Ты же знаешь – он стреляет без промаха…
– Нет. Ничего я не надену, Луи, – дуэль есть дуэль. Пушкин оскорбил тебя, и мой долг чести – наказать его за это… Но я не стану стрелять в него, Луи…
– Да пойми же ты… – голос Луи сорвался, и шепот перешел в сдавленные рыдания, – ты не хочешь в него стрелять, а он убьет тебя! А ты подумал о Катрин, о своем будущем ребенке? Обо мне, наконец… Я умру, Жорж, если он застрелит тебя…
– Помолись за меня, Луи…
Дантес внезапно всхлипнул и горько, совсем по-детски, расплакался, уткнувшись лицом в плечо Луи.
– Ты помнишь, как я спрашивал тебя – я не умру? Я не хочу умирать, Луи… А ты сказал: не хочешь – не умирай, помнишь, да? Только это было давно, и тогда ты меня спас… А вот теперь никто и ничто меня не спасет, только твоя любовь, твои молитвы, твои слезы… Потому что я знаю – у меня есть ты… и мне почему-то жалко Александра Пушкина – разве его кто-нибудь так любит сейчас, как ты меня?
– Какой же ты у меня смешной… как дите малое, правда… Любит, Жорж, конечно, любит… Разве он захотел бы жить, если бы никто его не любил? Он и сам бы смерти искал… Я знаю, что должен его ненавидеть, но не могу, Жорж, мне его по-человечески жаль… А когда он умрет – нет, не завтра, я не верю, что завтра, – разве кто-нибудь вспомнит о том, что он был ревнивым безумцем? Да никто… а вот стихи его будут помнить долго, и после его смерти, наверное, тоже… Что-то одно, но самое главное, помнят о человеке, когда он умирает… Господи, Жорж, не закрывай глаза… посмотри на меня, пожалуйста…
Луи обнимал своего Жоржа так, как будто это была их последняя ночь на этом свете, и плакал, и умолял, глядя на него измученными, покорными, страдающими глазами. Они так и не смогли заснуть, а под утро Дантес потихоньку пробрался обратно к сонной и горячей Катрин, разметавшей во сне по подушке свои тяжелые, как черный шелк, длинные волнистые волосы…
