автобиографию. Когда красные промаршировали через мост к центру с белым флагом, дядя Ялмар изменил свои взгляды. Он подарил книготорговцу свою винтовку и нарукавную повязку на память об этом тяжелом времени. Линнамо пытался смывать патроны в унитаз, и когда руки его уставали, Ялмар приходил ему на смену. Напор воды сильно понизился, так как жители домов с водяным отоплением уничтожали свои архивы и частную переписку тем же способом. Когда настала ночь, они выбросили патроны из окна в море.
Пелтола проехал позади торгового павильона на дорогу на Хяме и по темному ущелью Пенгеркату подкатил к своему дому. Перед полицейским участком было пусто, как всегда. Никто здесь не останавливается, разве что полиция. Никто не прислоняется к той стене и не стоит, скрестив ноги; краска с нее никогда никому не пачкала одежды; никто не ожидал тут, чтобы из окна упала серебряная марка к ногам. «Поликлиника. Прием душевнобольных и слабоумных». И хотя Пелтола прожил здесь всю свою жизнь, он никогда не видел, чтобы кто-либо входил сюда. Возможно, это была выходная дверь. Может быть, внутрь попадали через туннель в отвесно стоящей скале, где было вырублено бомбоубежище. Маленький ресторанчик, дверь которого была высоко, как окошко, и окно, как прошедшая по конкурсу витрина мебельного магазина, выглядел еще по-ночному: все кушанья были убраны с глаз долой. На стенной полке стоял старомодный репродуктор, на грубую ткань его наложена вышивка по канве. Репродуктор цедил звуки.
Столики, поставленные в витрине, были накрыты скатертями расцветки области Хяме — по белому полю широкие красные полосы крест-накрест. Но это были не скатерти, а сорок нарукавных повязок с красным крестом, подаренных весьма влиятельным полком владельцу ресторанчика. Сам Урпо во время войны служил при складе медикаментов и там положил начало своему капиталу. У него официантками всегда были хорошенькие девушки, поправлявшие подвязки позади застекленной стойки. Теперешнюю девушку Урпо называл Лизбет. Она не смогла дать сдачу с сотенной. Когда сам Урпо пришел на помощь, у него вышли все деньги и касса опустела. Когда клиент ушел, Урпо послал Лизбет менять эту сотняжку. Лизбет отправилась, держа в руке завернутый в газету банкнот с портретом национального мыслителя[12], но ей не посчастливилось. На этих углах не везет. Урпо обратился к клиентам. Следующим пришел мужчина средних лет, который не решался повязывать свой галстук и предпочитал носить его в кармане. Он попросил показать ему денежный знак. Урпо прошел в другой конец зала, повернулся спиной и поднял дензнак повыше на фоне стены. Клиент утверждал, что Снелманну не хватало представительности. Урпо выразил сожаление, что Снелманн не успел лично повидаться с клиентом. Посетитель признал, что Снелманн был великий человек. Его портрет потому-то и был помещен на банкноте, никто не будет печатать на ней портрет какого-нибудь незначительного лица. Урпо послал Лизбет купить ящик спичек в торговом доме Штокмана на развилке дороги на Хяме, но здание это разрушено уже много лет тому назад. Урпо не бывал в той стороне с конца 1950 года, когда он ходил свататься к владелице писчебумажного магазина. Та дама подала ему рукавицы[13]. Она сказала, что не хочет на старости лет начинать выделывать этакие курбеты. Урпо оскорбился и после этого ни разу не ходил по дороге на Хяме, чтобы не идти мимо писчебумажного магазина и показывать, что еще жив. Говорили, что дама эта была старейшей жительницей Хельсинки. Ей было восемьдесят два года. Те, кто еще старше, не желают объявлять свой возраст, а может быть, не решаются, опасаясь потерять пенсию. Да им и не поверили бы. Мария Андерсон была последняя стодесятилетняя, в чей возраст верили.
Урпо находил хорошеньких помощниц, потому что обращался в газету через отдел «Желаем переписываться», но никогда не давал объявлений в отделе «Требуется в услужение». Там же он рекламировал и свой ресторан. Все удивлялись, что газета на это шла. Возможно, там думали, что его объявления — это тайный язык, которым он пользовался для связи с женой. Возможно, так оно и было, если только жена у него была. Сам он отрицал это и говорил, что у него только видимость супружеских отношений. Он уверял, что его отказывались венчать, поскольку другая участвующая половина была жена пастора.
Лизбет была отнюдь не красивейшей из девушек, но на своем месте. И была она так привлекательна, что всегда стоял хвост перед стойкой. Стоило Лизбет спросить «что вам угодно?» — босяки тотчас же требовали меню.
Как только Урпо в белом поварском колпаке выглядывал из двери кухни, босяки подсчитывали свои ресурсы и в складчину заказывали гороховый суп.
— Горох! — рявкала Лизбет. Приходилось кричать громко, чтобы Урпо услышал про эту дешевку. Про жаркое и бифштекс с луком он знал и без слов: достаточно было клиенту указать пальцем в таблице на стене, которую Урпо заполнял самолично. Он употреблял финские и русские буквы. Вместо финской буквы N он писал русскую И, а вместо финской R — русскую букву. Я. Гороховый суп — хернекейтто, — если прочесть в записи Урпо, получался хеяиекейтто.
— Больше шпику! — кричала Лизбет вдогонку заказу на гороховый суп.
Урпо вышел взглянуть, соответствует ли клиент заказу. Когда он увидел босяков, то выложил все кусочки шпика на тарелку. Когда Лизбет подала на стол, босяки, разглядывая суп, удивлялись. Для Лизбет путь к столику был всегда дорогой в неизвестность. Она пятясь удалялась за стойку. Кого она не могла удержать глазами и разговором, она удерживала вихлянием бедер.
— Где тут горох? — спрашивали клиенты.
— Он протравлен, — отвечала Лизбет. Она была из деревни.
— Его нельзя есть.
В следующем воскресном номере газеты, в отделе «Желаем переписываться», Урпо пришлось объявить между прочим, что для разговоров о том, что в его ресторане кормят людей недоброкачественным горохом, нет никаких оснований. В общем, Лизбет была хорошая девушка. Она стала жить вместе с Урпо. Ночью она согласилась стать его женой, а уже утром пошла хлопотать об отправке Урпо под звуки сирены в хирургическую больницу. В тот раз, когда деревенщина Лизбет не смогла разменять бумажку в сто марок, Урпо надел шапку и пошел сам. В виноторговле он купил бутылку столового вина. Как только его старые знакомые увидели, что хозяин удалился из своего заведения, они собрались там, и набилось их столько, что клиентам негде было поесть.
Они скупили все бутылки пилснери[14] и опустошили их. Они представлялись Лизбет. Они требовали, чтобы она сказала им что-нибудь. Они переломали все стулья и соорудили из них приставную лестницу, по которой вылезали наружу или прыгали с порога на землю. Расстояние было пятиметровым, но все они бывшие егеря-парашютисты и разбирались в этом хорошо. У всех были медали Освобождения второй степени. В кармане. Чтобы показывать.
Когда Урпо возвращался, в ресторане уже никого не было, но по улице навстречу ему шли сплошь знакомые, старые дружки, и здоровались с ним. Он не отвечал им. Он не признался к ним, ни к одному из них. Он не признался бы к ним, если б в кромешной тьме их осветили прожектором. Он не признался бы к ним, даже если бы они напали на него и проволокли с Пенгеркату на Лауттасаари, в другой конец города, и полицейские применили бы методы четвертой степени, допрашивая его об этом нападении. И даже если бы полицейские наступали ему на пальцы ног, грызли пальцы рук и лили воду на голову, он не стал бы к ним признаваться. Он не признался бы к ним и на том свете. У него не было других врагов, кроме старых дружков. Иная бутылка пилснери, данная в долг утром, уже к вечеру оборачивается таким долгом благодарности, что в нем и не разберешься. Урпо изменил образ жизни. По воскресеньям он одевался как господин и выходил полюбоваться на свое заведение с другой стороны улицы.
Рядом с рестораном Урпо был старый кинотеатр, закрытый несколько лет тому назад. В витринах остались кадры героев фильма о джунглях. Солнце выжелтило их. На снимках были сплошь женщины. Это были девушки-тарзаны; чтобы прикрыть груди, они подвязывали шнурки. Они лазили по деревьям и свешивались вниз головой. При помощи веревки они перелетали с дерева на дерево, а там их ждала горилла с детенышем на руках. В кинотеатре размещалась вечерняя школа, а по воскресеньям там собиралась церковная молодежь. Тогда витрины завешивали черной тканью. В четыре часа утра здесь было так тихо, что и ружье выстрелило бы беззвучно, но глубоко под землей уже начинался грохот. Он нарастал в твердой гранитной скале, на которой построен Хельсинки. Сейчас скала была способна дать ощутить эту дрожь земли только усталому.
Пелтола устал. Он старательно запер машину и вошел в дом через ворота. Другой дорогой нельзя было попасть домой. Иная возможность — родиться здесь, но это он уже проделал. Это был такой давний
