рассказать, и за три часа — тоже, даже за три дня. Своеобразие этой картины, ее неуловимую красоту невозможно передать словами. От нервозности, и растерянности не осталось и следа — она чувствовала себя безмерно счастливой. Три минуты она простояла, не проронив ни слова, улыбнулась, поклонилась аудитории и села на место. Теперь, вспомнив это, она считала, что поступила тогда правильно. Самое лучшее, что она могла сделать, — просто промолчать, а потом, после такого своеобразного комментария, сесть на место и продолжать тихо радоваться, представляя ярко-синие и зеленые мазки полотна Моне.
Юки положила руку на ящик, в который снова упаковала мамины вещи: образ мамы не соизмерим с ними. Это все равно, что рассказать о картине Моне за три минуты. Ну, возьмет она с собой десять ее вещей или двадцать — что это даст? Мама — не набор платьев, драгоценностей и фотографий. Какое именно платье точнее сохраняет ее образ? Нет, эта затея не годится, твердо решила Юки. Забрать часть вещей, а остальное оставить — это только разрушит гармоничный образ мамы, сохранившийся в памяти. Он даже может исчезнуть, как исчезли шарики от моли. А это будет непростительная ошибка.
Юки встала и выключила лампочку под потолком. В наступившей темноте луч ее фонарика высветил коробки, стоящие вдоль стены. Она подошла к одной из них. На белой наклейке можно было легко разобрать аккуратный почерк матери: «Акварели Юки (5-й и 6-й классы)». Во всех коробках хранились вещи, связанные с детством Юки. «Когда мы с тобой обе состаримся, будем все это перебирать и вспоминать твое детство», — говорила тогда мама. Увы, вместе им состариться не придется.
Все в порядке, уговаривала себя Юки, хотя на душе скребли кошки. Эти вещи не сделают ее воспоминания более достоверными. В ее альбомах остались рисунки нарядов, которые ей шила мама, и посуды, которую они вместе покупали. А главное — в ее памяти хранится все, до мельчайших деталей. Пусть нам не дано состариться вместе. Если я доживу до преклонного возраста, буду тешить себя прекрасными воспоминаниями о том времени, когда мы были неразлучны.
Открыв люк, Юки спустилась в чулан, примыкавший к бывшей комнате матери, и вышла в комнату. Посветила фонариком по полу — ничего, кроме стопки журналов и газет, сдвинутой к стене. Эта комната уже много лет нежилая — наверное, так же будет выглядеть и комната Юки. Мачеха, конечно, выбросит ее письменный стол и кровать, даже ее стеганый матрас и те книги, которые она не возьмет с собой в Нагасаки.
Юки тихо пробралась в свою комнату, в темноте переоделась в пижаму и легла. Как будет выглядеть сельский пейзаж, который откроется ей из окна поезда, мчащегося в Нагасаки? Квадраты рисовых чеков уже заполнены коричневатой жижей. Через месяц они зазеленеют.
«Мы с мамой в дороге, — думала Юки. — Мы не оставляем позади себя ничего, кроме пустого пространства. Но когда-нибудь и они, эти пустоты, зазеленеют».
Глава 13
МОЛЧАНИЕ ВЕСНЫ
Прошла неделя с тех пор, как Юки уехала в Нагасаки поступать в колледж. Ее отец Хиде- ки, вернувшись с работы, увидел картонные коробки, стоящие на улице, у двери дома. Восемь коробок, уставленных в два ряда, казалось, только и ожидали, чтобы за ними приехал грузовик. Хидеки сразу же отправился на кухню, где его жена Ханаэ, должно быть, готовила ужин.
— А зачем ты вынесла эти коробки? — спросил он.
Ханаэ резала овощи. В раковине валялись кожура помидоров, морковные хвостики, луковая шелуха. Ханаэ прекратила стучать ножом, но не повернулась к мужу.
— Юки не взяла это с собой, и я сочла себя в праве все выбросить.
— А что там? — поинтересовался Хидеки. Он догадывался, что в коробках лежало то, что
1 пл
Ханаэ не принадлежало. — Это вещи Юки, которые она решила оставить?
Ханаэ снова застучала ножом.
— Коробки с этими вещами отнесли на чердак еще до моего появления в твоем доме. Там старая одежда и какие-то детские вещи. На чердаке еще полно всякого барахла.
Хидеки промолчал. Когда заходил разговор о его первой жене Шидзуко, Ханаэ никогда не произносила ее имени, и эта ханжеская манера его коробила.
— Если бы Юки нужны были эти вещи, она бы их забрала, — сказала Ханаэ.
— Не уверен, — Хидеки стоял с «дипломатом» в руках, не зная, куда его поставить, — все кругом было чем-то занято. — Может, она не взяла эти коробки потому только, что их негде будет разместить. Судя по адресу, она живет в одной из меблированных комнат, там, наверное, и так тесно. Да, у нее могло попросту не хватить денег, чтобы отправить вещи багажом. Теперь она, наверное, будет едва сводить концы с концами, но потом... Возможно позже, когда все утрясется, она захочет, чтобы мы отправили ей эти вещи.
Ханаэ резко повернулась к нему.
— Послушай, не доводи меня! Ты совершенно не занимался ее воспитанием. Ты позволил ей уехать и не знаешь даже, где она будет жить и на какие шиши. Ее судьба меня не слишком волнует. Эта эгоистичная особа прорвется. Но что подумают наши соседи? Они, разумеется, будут судачить: злая мачеха выгнала из дома бедную падчерицу! Она действительно уехала ни с того, ни с сего. Можно сказать, сбежала, не посвятив нас в свои планы. А когда все узнают, что она даже не навещает нас, навешают собак на меня одну!
Хидеки, поставив «дипломат» на пол, протянул руку, чтобы успокоить жену, но она отстранилась и натужно засмеялась:
— Она так обставила свой отъезд, что дураку понятно: она никогда нам не напишет и ни о чем не попросит. Не удивлюсь, если ты ничего не услышишь о ней. Разве что сообщит через четыре года, что окончила колледж и уезжает куда-то еще. Или что выходит замуж. А может, и про это не узнаешь.
Хидеки еще раз вспомнил утро, когда уезжала дочь. Спустившись в кухню, когда они с женой завтракали, стоя в дверях с чемоданом в руке, она заявила:
— Я оставила свой адрес возле телефонного аппарата на тот случай, если вам понадобится со мной связаться. Но если ничего важного у вас не произойдет, можете мне не писать. Думаю, я тоже писать не буду.
Хидеки не нашелся, как ответить на этот агрессивный выпад. Ханаэ, отложив палочки для еды, уставилась на падчерицу, угрожающе выпятив нижнюю челюсть. Даже зубы заскрежетали. Юки была бледна.
— Я вызову такси, оно довезет меня до вокзала. Скорее всего, я никогда не вернусь в этот дом.
Юки вышла. Хидеки слышал, как она в коридоре звонит по телефону в службу такси и диктует адрес. Вскоре входная дверь захлопнулась. И все. Конец. Дочь уехала.
Ханаэ снова принялась резать овощи.
— Я хотела тебя попросить, чтобы ты сжег эти коробки. Мусоровоз приедет лишь в начале следующей недели. За это время соседские дети все разбросают, а их родители будут ругать нас. — Ханаэ говорила уже вполне спокойно.
Почувствовав давящую боль в шее, Хидеки покрутил головой. В шее что-то хрустнуло. Этого еще не хватало. Он снова и снова пытался проанализировать, какие чувства вызвал в нем неожиданный отъезд дочери. Поначалу, пожалуй, это было чувство облегчения, но оно быстро сменилось досадой и ощущением своей вины. Да, вины, думал он сейчас. Ему было немного стыдно за то, что отъезд Юки он воспринял в конечном счете с радостью. Больше не будет ссор и споров с Ханаэ — если, конечно, она теперь, в отсутствии ненавистной падчерицы, не возьмется за него самого.
— Когда нужно сжечь эти коробки? Прямо сейчас?
— Ну, зачем такая спешка? — Ханаэ наполнила водой чайник и поставила его на плиту. —
Ужин будет готов через час. Пока можешь попить чаю. Сейчас закипит. А чего ты стоишь? Сядь, отдохни: устал на работе. Если будешь чувствовать себя нормально, сожжешь коробки после ужина, — Ханаэ даже расплылась в улыбке. — Ты меня очень выручишь, если сожжешь их сегодня же вечером.
