Письма из Испании

когда просит его величество отпустить вам ваши прегрешения?

— По-валенсийски? Нет, сударь, — живо возразил Висенте, — вы отлично знаете, на каком языке говорит божья матерь.

— Право, не знаю.

— По-латыни, разумеется.

...На вершинах не очень высоких гор королевства Валенсии часто попадаются развалины замков. Как-то, когда я проезжал мимо одной из таких развалин, мне вздумалось спросить у Висенте, не водятся ли там привидения. Он заулыбался и сообщил, что в их краях привидений не бывает. Потом подмигнул и с видом человека, который отшучивается, ответил:

— Ваша милость, наверно, у себя на родине видели их.

В испанском языке нет слова, которое бы точно передавало смысл слова «привидение». Duende, которое вы найдете в словарях, скорее соответствует домовому и обозначает маленькое шаловливое существо. Duendecito — маленький duende — можно сказать о молодом человеке, который спрятался в комнату девушки, чтобы напугать ее или с другим каким намерением. Что же касается длинных белых призраков, закутанных в саван или влачащих цепи, их в Испании никто не видел, и о них не говорят. Есть еще заколдованные мавры, о проделках которых рассказывают в окрестностях Гранады, но, в общем, это довольно добродушные привидения: показываются они обычно среди бела дня и покорно просят, чтобы их крестили, о каковом обряде они не удосужились позаботиться при жизни. Если вы им сделаете это одолжение, они вам за труды откроют какой-нибудь хороший клад. Прибавьте к этому заросшего волосами лешего, прозываемого el velludo, изображение которого находится в Альгамбре, да лошадь без головы[31], которая тем не менее отлично скачет по камням, коими завален овраг между Альгамброй и Хенералифе, — вот вам почти полный список призраков, которыми пугают или забавляют детей.

К счастью, верят еще в колдунов и особенно в ведьм.

В километре от Мурвьедро, на отлете, стоит маленький кабачок. Я умирал от жажды и остановился у дверей. Прехорошенькая девушка, не очень загорелая, вынесла мне большой кувшин из пористой глины, в котором вода сохраняет свою свежесть. Когда бы Висенте ни проезжал мимо кабачков, ему всякий раз хотелось пить, и он уговаривал меня под благовидным предлогом туда зайти. На этот раз он не выказал никакого желания остановиться. «Уж поздно, — говорил он, — а ехать еще далеко. В четверти километра отсюда есть гостиница получше, там мы найдем самое славное вино во всем королевстве, за исключением пенискольского, разумеется». Я был непреклонен. Я выпил поданную воду, съел gazpacho[32], приготовленный собственноручно Карменситой, и даже зарисовал ее в своем дорожном альбоме.

Меж тем Висенте чистил лошадь перед дверью, нетерпеливо посвистывая; по-видимому, ему противно было входить в дом.

Мы поехали дальше. Я часто упоминал о Карменсите. Висенте покачивал головой.

— Плохой дом! — сказал он.

— Почему плохой? Gazpacho был отличный.

— Не удивительно! Может быть, его черт варил!

— Черт? Почему вы так говорите? Пряностей было туда слишком много положено или у этой доброй женщины черт за повара?

— Кто его знает!

— Что же... она ведьма?

Висенте беспокойно осмотрелся, чтобы убедиться, что за ним никто не наблюдает, подогнал лошадь прутом и, продолжая бежать рядом со мной, слегка поднял голову, раскрыл рот и поднял глаза к небу — обычный знак утверждения у людей, которых, не получая от них ответа на данный вопрос, готов бываешь счесть молчаливыми. Мое любопытство было возбуждено; мне доставляло большое удовольствие убеждаться, что проводник мой не такой уж свободомыслящий, как я опасался.

— Так что, она ведьма? — повторил я, придерживая лошадь. — А как же дочка?

— Ваша милость знает поговорку: primero р..., luego alcahueta, pues bruja[33]. Дочка только начинает, а мамаша добралась до конца.

— Почем вы знаете, что она ведьма? Что она такого сделала?

— То, что все они делают. У нее дурной глаз[34]. Она ребят сушит, портит маслины, мулов морит, всякие козни строит.

— А вы знаете кого-нибудь, кто пострадал от этих козней?

— Знаю ли я? Да, она с моим двоюродным братом знатную штуку сыграла.

— Расскажите, пожалуйста.

— Брат-то не очень любит, когда об этом говорят. Но теперь он в Кадисе; я думаю, с ним никакого несчастья не произойдет, если я расскажу...

Я дал Висенте сигару и рассеял этим его сомнения. Он нашел доказательство неопровержимым и начал так:

— Надо вам сказать, сударь, что брата моего зовут Энрике, родом он из Грао, что в Валенсии, моряк и рыбак по роду занятий, человек честный, отец семейства, добрый христианин, как и все у них в роду. Я тоже могу этим похвастаться, хотя я и бедный человек. А ведь столько есть людей побогаче меня, да вера-то у них неправая. Ну вот, значит, брат мой рыбак живет в домике неподалеку от Пенисколы, потому как сам он родом из Грао, а семейные его в Пенисколе. Родился он в отцовской лодке, а уж коли родился он на море, то не удивительно, что вышел из него добрый моряк. Он побывал в Индии, Португалии, всюду. Если не ходил он на большом корабле, то отправлялся рыбачить на собственной лодке. Вернется, привяжет лодку канатом к колу и спокойно ложится спать. Вот как-то утром собрался он на ловлю, пошел отвязать канат — и что же? Привязал он свою лодку, как добрый матрос, а тут видит: канат привязан так, как старуха своих ослиц привязывает. «Озорники, верно, вчера вечером в моей лодке баловались, — подумал он, — поймаю — так уж задам им трепку!» Поехал, наловил рыбы, возвращается. Привязал лодку и для предосторожности завязал двойным узлом. Ладно. На следующий день смотрит: узел развязан. Брат взбесился, но начинает догадываться, чьи это штуки... Все-таки взял новую веревку и, не отчаиваясь, еще раз накрепко привязывает свою лодку. Куда там! Назавтра никакой новой веревки, а висит обрывок старого, сгнившего каната, к тому же и парус порван — доказательство, что ночью его распускали. Брат думает: «Не озорники ездят ночью на моей лодке, они бы не посмели развертывать парус, побоялись бы перекувырнуться. Видно, это вор».

Что же он делает? Вечером он прячется в лодку и ложится на то место, куда он запихивал свой хлеб и рис, когда отправлялся на несколько дней. Набросил на себя, чтобы лучше закрыться, свой старый плащ и притаился. В полночь — заметьте, в полночь — вдруг слышит он голоса, будто много народу бежит к берегу. Он высунул кончик носа, — господи боже, какие там воры! Не воры, а двенадцать старух, босых, простоволосых... Брат мой — человек смелый, против воров был у него за поясом хорошо отточенный нож. Но, когда пришлось иметь дело с ведьмами, храбрость его оставила. Он закрылся плащом с головой, поручил себя Пенискольской богородице, чтобы она скрыла его от этих мерзких женщин.

Скорчился он, забился в уголок и ждет в страхе, что с ним станется. Ведьмы отвязали веревку, наставили парус и пустились в море. Если бы лодка была лошадью, можно было бы сказать, что мчались они сломя голову. Как бы то ни было, по морю они летели, как на крыльях. Лодка неслась так шибко, что ветер в ушах свистел и вар растопился[35]. Удивительного в этом ничего нет, — у ведьм ветер всегда к услугам. Им черт поддувает. Меж тем брат слышит, что они болтают, смеются, копошатся, хвастаются, сколько зла они наделали. Некоторых он знал, другие, должно быть, явились издалека, и он их никогда не видел. Феррер, эта старая ведьма, у которой вы сегодня задержались, сидела у руля. В конце концов они остановились, пристали к берегу, выскочили из лодки и привязали ее в большому камню. Когда брат мой Энрике перестал слышать их голоса, он осмелился вылезти из своей дыры. Ночь была не очень светлая, но все-таки он хорошо видел: высокий тростник качается от ветра, дальше яркий огонь. Будьте уверены, что там справляли шабаш... Энрике расхрабрился, соскочил на берег и срезал несколько тростинок. Потом снова забился в уголок и спокойно стал дожидаться, когда ведьмы вернутся.