Он покачал головой.
– Нелегкое это дело, крепостные стены слишком низкие. А вал между южными и западными воротами слишком длинен. Да и людей мне не хватит. В особенности молодых.
– Я дам тебе Бюра и Жанне.
Он поморщился.
– А оружие? Мне нужны будут винтовки Вильмена.
– У нас их два десятка – как-нибудь поделимся.
– И еще мне нужна базука.
Я расхохотался.
– Ну, это ты хватил? Что еще за национализм такой! По-моему, ты уж слишком близко к сердцу принимаешь интересы Ла-Рока!
– Я еще не дал своего согласия, – сдержанно возразил Мейсонье.
– И вдобавок ты меня шантажировать вздумал.
Он даже не улыбнулся.
– Ладно, – сказал я после минутного раздумья. – Когда ты кончишь возводить укрепления, я каждый месяц буду давать тебе на две недели базуку.
– То-то же! – сказал Мейсонье.
И в этом «то-то же» прозвучал неуловимый подтекст, как, бывало, когда-то в Мальжаке.
– Есть тут еще кое-какая добыча, которую Фейрак приволок из Курсежака, – продолжал он. – И довольно богатая. Хотелось бы знать, собираешься ли ты забрать ее себе в Мальвиль?
– А что это за добыча? Тебе известно?
– Да. Мне только что сказали. Домашняя птица, две свиньи, две коровы, много сена и свеклы. Сено осталось на гумне – у бандитов все же хватило ума его не поджигать.
– Две коровы! А я думал, что в Курсежаке всего одна.
– Они припрятали вторую, чтобы не отдавать ее Фюльберу.
– Что за люди! Дети в Ла-Роке погибали с голоду, а им было плевать-лишь бы их ребятенок ел досыта! Да только счастья им это не принесло!
– Ну так что же, – сухо заговорил Мейсонье, возвращая меня к прерванному разговору. – Что ты намерен делать? Потребуешь свою долю?
– Мою долю?! Ишь нахал! Да эта добыча вся целиком принадлежит Мальвилю. Ведь именно Мальвиль одолел Вильмена!
– Слушай, – сказал Мейсонье без улыбки, – я предлагаю вот что: ты забираешь всех кур...
– Куры? На что мне куры? В Мальвиле их и так полным-полно. Прожорливая птица, на нее зерна не напасешься.
– Погоди: ты забираешь кур, обеих свиней, а остальное остается нам.
Я расхохотался.
– Мальвилю две свиньи, а Ла-Року две коровы? Это, по-твоему, называется делить поровну? А сено? А свекла?
Он молчит. Ни слова в ответ.
– Так или иначе, я не могу решать такие вопросы в одиночку, – сказал я после паузы. – Посоветуюсь в Мальвиле.
И так как он упорно молчал, сурово глядя на меня, я нехотя добавил:
– Поскольку корова у вас в Ла-Роке всего одна, придется нам, видно, поступиться коровами.
– То-то же, – сказал Мейсонье с грустью, будто это не я, а он прогадал на нашей сделке.
И снова наступило молчание. Он опять что-то медленно обдумывал. Я его не торопил.
– Если я правильно уразумел, – начал он с явным отвращением, – придется еще вдобавок соблюдать демократические формы, а стало быть, часами вести дискуссии и, что ни сделаешь, слушать, как на тебя наводят критику те, кто сам только зад просиживать умеет да языком трепать.
– Ну, это ты зря – в твоем муниципальном совете золотые люди.
– Золотые? И эта баба тоже золотая?
– Жюдит Медар?
– Она самая. Ну и язычок у нее! Кстати, что она такое? – спросил он с подозрением. – Уж не из ОСП[5] ли?
– Ничего общего! Из левых христиан.
Его лицо прояснилось.
– Это куда лучше. С этой частью католиков я всегда мог столковаться. Идеалисты они, – добавил он не без презрения.
Будто сам он не идеалист! Так или иначе, он совершенно успокоился. Марселя, Фожане и Дельпейру он знал. Только Жюдит была, если можно так выразиться, чревата для него неожиданностями.
– Согласен, – наконец заявил он.
Ну, раз он согласился, настал мой черед ставить условия.
– Послушай, я все же хочу, чтобы муниципальные советы Ла-Рока и Мальвиля четко договорились вот о чем: десять вильменовских винтовок и, по всей видимости, две курсежакские коровы будут не просто отданы Ла-Року, а переданы в твое личное распоряжение на все время, что ты будешь исполнять в ЛаРоке обязанности мэра.
Он окинул меня критическим взором.
– Стало быть, ты намерен забрать их обратно, если ларокезцы выставят меня за дверь?
– Именно.
– Это, пожалуй, будет нелегко.
– Ну что ж, в таком случае, винтовки и коровы войдут составной частью в общий договор.
– Выходит, это торг? – спросил он, и в тоне его прозвучал укор, правда, еле заметный.
Я все время ощущал с его стороны холодок. И даже некоторую отчужденность. Меня это огорчало. Мне было тяжело расставаться с Мейсонье вот так вот холодно, ведь именно задушевностью были проникнуты наши с ним отношения в Мальвиле.
– Ну что ж, – с наигранной веселостью заявил я, – вот ты и мэр Ла-Рока. Ну как, счастлив?
Мысль задать ему этот вопрос никак нельзя было назвать счастливой, я это почувствовал сразу.
– Нет, – сухо отрезал он. – Надеюсь, я буду хорошим мэром, но счастье тут ни при чем.
Бестактность – наклонная плоскость. Я продолжал катиться по ней.
– Даже поселившись у Мари Лануай?
– Даже, – ответил он без улыбки и ушел.
Я остался один, на душе тяжким грузом лежала его отповедь. Меня отнюдь не утешало, что я ее вполне заслужил. По счастью, у меня не было времени сосредоточиваться на моих настроениях. Дотронувшись до моего локтя, Фабрелатр вежливо, и даже на грани раболепства, просит разрешения поговорить со мной. Не могу сказать, что мне по сердцу эта бесцветная жердь, эти усики, похожие на зубную щетку, и глаза, мигающие за стеклами очков в железной оправе. Вдобавок у него еще дурно пахнет изо рта.
– Мсье Конт, – произнес он тусклым голосом. – Тут кое-кто поговаривает, что меня надо судить и повесить. Разве, по-вашему, это справедливо?
Я отстранился от него как можно дальше, не только для того, чтобы указать ему его место. И ответил холодно:
– По-моему, мсье Фабрелатр, было бы несправедливо повесить вас до суда.
Губы его задрожали, глаза забегали. Мне даже стало жаль эту размазню. «А все же», как сказал бы Марсель, разве можно забыть, что он шпионил в Ла-Роке? Что пособничал тирании Фюльбера?
– Кто же эти люди? – спросил я.
– Какие люди, мсье Конт? – отозвался он еле внятно.
– Которые хотят устроить над вами суд.
Он назвал мне два-три имени и, конечно, из тех, кто во времена Фюльбера держался тише воды, ниже травы. А едва Фюльбера не стало, хотя они для этого и пальцем не шевельнули, наши размазни сразу превратились в кремень.
Бесхребетный Фабрелатр был, однако, неглуп, так как сразу угадал ход моих мыслей. И продолжал все
