1918 год
В Германии наш отряд перебрасывали из одного пункта в другой, так как никто не знал, кому мы приданы. Унтер-офицер Шрадер сказал мне: «Никто нас знать больше не хочет. Мы — заблудший отряд». В конце концов мы добрались до места, где некогда наш отряд был сформирован, — маленького городка Б. Здесь, чтобы не ставить на довольствие, нас поспешили демобилизовать. Нам возвратили нашу штатскую одежду, дали немного денег и справку об увольнении в запас, необходимую для возвращения домой. Я сел на поезд, идущий в Г. В купе я почувствовал, что в своем куцем пиджачишке и брюках, ставших для меня чересчур короткими, я выгляжу смешно. Выйдя в коридор, я заметил стоящего ко мне спиной высокого худого загорелого парня с бритой головой; ветхий пиджак, казалось, вот-вот лопнет на его широких плечах. Человек обернулся — это был Шрадер. Увидев меня, он потер свой сломанный нос тыльной стороной ладони и расхохотался.
— Ах, это ты! Ну и видик у тебя! Что это ты вырядился мальчуганом?
— Да и ты тоже.
Он бросил взгляд на свою одежду.
— Верно, и я тоже.
Его черные брови нахмурились, сошлись на переносице в одну широкую полосу над глазами, с минуту он смотрел на меня, лицо его стало грустным.
— Мы похожи на двух тощих клоунов.
Он побарабанил пальцем по оконному стеклу и спросил:
— Ты куда едешь?
— В Г.
Он свистнул.
— Я тоже. У тебя там родители?
— Они умерли. Но там мои сестры и опекун.
— И что же ты будешь там делать?
— Не знаю.
Он снова молча забарабанил по стеклу, затем вынул из кармана сигарету, разломил надвое и протянул мне половину.
— Видишь ли, — с горечью проговорил он, — мы здесь лишние. Нам не следовало возвращаться. Помолчав, он добавил: — Вот тебе пример, там сидит блондиночка, — он показал большим пальцем на свое купе. — Хорошенькая штучка. Сидит прямо напротив меня. Так ведь она смотрела на меня как на дерьмо!
Он яростно махнул рукой.
— Как на дерьмо! Я со своим Железным крестом и прочим — для нее дерьмо! — И закончил: — Поэтому я и вышел.
Затянувшись, он наклонился ко мне:
— А знаешь, как в Берлине штатские поступают с офицерами, которые выходят на улицу в форме? — Он посмотрел на меня и со сдержанным бешенством сказал: — Они срывают с них погоны!
Комок подступил у меня к горлу:
— Это правда?
Он кивнул головой, и мы некоторое время молчали. Затем он снова заговорил:
— Так что же ты теперь будешь делать?
— Не знаю.
— А что ты умеешь? — И не давая мне времени ответить, он горько усмехнулся и продолжал: — Не трудись, я отвечу за тебя: ничего. А я что умею делать? Ничего. Мы умеем драться, но, кажется, в этом больше не нуждаются. Так вот, хочешь знать, что нас ждет? Мы — безработные. — Он выругался. — Тем лучше, черт возьми! Я предпочитаю всю жизнь быть безработным, чем работать на их проклятую республику!
Он заложил свои большие руки за спину и начал смотреть в окно. Немного погодя он вынул из кармана клочок бумаги и карандаш, приложил бумагу к стеклу, нацарапал несколько строк и протянул мне.
— Вот, возьми мой адрес. Если некуда будет деться, приходи ко мне. У меня только одна комната, но в ней всегда найдется место для старого товарища из отряда Гюнтера.
— А ты уверен, что тебя ждет твоя комната?
Он засмеялся.
— О, это уж точно! — И добавил: — Моя хозяйка вдовушка.
В Г. я сразу отправился к дяде Францу. Было темно, моросил мелкий дождик. У меня не было пальто, и я вымок с головы до ног. Дверь мне открыла жена дяди Франца.
— Ах, это ты, — сказала она, будто мы только вчера расстались. — Заходи же!
Это была длинная сухопарая женщина с пробивающимся на верхней губе и на щеках черным пушком. Вид у нее был скорбный. В полумраке передней она показалась мне сильно постаревшей.
— Сестры твои здесь.
Я спросил:
— А дядя Франц?
Она метнула на меня взгляд с высоты своего роста и сухо ответила:
— Убит во Франции. — Потом добавила: — Надень шлепанцы, наследишь.
Пройдя вперед, она открыла дверь в кухню. Две девушки сидели за шитьем. Я понял, что это мои сестры, но с трудом узнал их.
— Входи же, — сказала тетя.
Обе девушки поднялись и молча стали меня разглядывать.
— Это ваш брат Рудольф, — сказала тетя.
Они подошли, не произнеся ни слова, одна за другой пожали мне руку и снова сели.
— Можешь сесть, это ничего не стоит, — сказала тетя.
Я сел и взглянул на своих сестер. Они всегда были немного похожи, но теперь я уже не мог различить их. Они снова принялись за шитье, время от времени украдкой поглядывая на меня.
— Ты голоден? — спросила тетя.
В голосе ее звучала фальшь, и я ответил:
— Нет, тетя.
— Мы уже поели, но если ты голоден...
— Спасибо, тетя.
Снова наступило молчание. Потом тетя сказала:
— Как ты плохо одет, Рудольф.
Сестры подняли головы и взглянули на меня.
— Это пиджак, в котором я уехал.
Тетя укоризненно покачала головой и взялась за свое шитье.
— Нам не оставили военного обмундирования, потому что у нас была колониальная форма, — добавил я.
Снова наступило молчание. Его опять прервала тетя.
— Вот ты и вернулся!
— Да, тетя.
— Твои сестры выросли.
— Да, тетя.
— Ты найдешь здесь перемены. Жизнь очень тяжела. Есть совсем нечего.
— Я знаю.
Она вздохнула и снова принялась за свою работу. Сестры сидели молча, склонившись над шитьем. Так продолжалось довольно долго. Молчание становилось все тягостней. Напряжение застыло в воздухе, и я понял, в чем дело. Тетя ждала: я должен заговорить о своей матери, расспросить о ее болезни и смерти, и
