— Хорошо, — сказал он и продолжал, делая ударение на каждом слове, но не повышая голоса: — это приказ фюрера! И перед вами теперь стоит трудная задача — выполнить этот приказ.
Я стал навытяжку и произнес:
— Так точно, господин рейхсфюрер.
Мой голос в тиши комнаты показался мне слабым и хриплым. Я вытянул перед собой правую руку, рейхсфюрер ответил на мое приветствие, я повернулся и направился к двери. Как только я вышел из света лампы, сумрак комнаты поглотил меня и у меня возникло какое-то странное ощущение холода...
Я сел на ночной поезд. Он был переполнен военными, направлявшимися на русский фронт. Я отыскал купе первого класса, там все места тоже были заняты, но какой-то оберштурмфюрер тотчас же уступил мне место. В вагоне был полумрак, шторы плотно затянуты на случай налета авиации. Я сел. Поезд резко дернулся и раздражающе медленно тронулся в путь. Я чувствовал усталость, но заснуть никак не мог.
Под утро я немного задремал. Поезд едва полз, то и дело останавливаясь. Иногда он стоял по два, по три часа, затем снова начинал медленно ползти, потом опять останавливался и опять трогался. В полдень раздали сухой паек и принесли горячий кофе.
Я вышел покурить в коридор и заметил оберштурмфюрера, который накануне уступил мне место. Он спал, сидя на своем вещевом мешке. Я разбудил его и предложил ему посидеть в купе. Он поднялся, мы познакомились и поболтали несколько минут. Это был комендант КЛ Бухенвальд. По его просьбе ему дали назначение в действующую армию, и он ехал в Россию в свой полк. Я спросил, доволен ли он.
— Да, очень, — ответил он с улыбкой.
Оберштурмфюрер был высокий блондин лет двадцати двух, хорошо сложенный, с очень тонкой талией. Он участвовал в польской кампании, был ранен и по выходе из госпиталя получил назначение в КЛ Бухенвальд, где, по его словам, он «очень скучал». Но теперь все снова хорошо, он сможет снова «двигаться и драться». Я предложил ему сигарету и настоял на том, чтобы он зашел в купе немного отдохнуть.
Поезд наконец ускорил ход. Мы пересекли границу Силезии. При виде этих мест у меня сжалось сердце. В памяти встали бои добровольческого корпуса под командованием Россбаха с поляками. Как мы тогда дрались! И какая у нас была замечательная воинская часть. Мне тоже хотелось тогда лишь
С освенцимского вокзала я позвонил в лагерь и вызвал машину. Было десять часов вечера, я ничего не ел с полудня и проголодался.
Пять минут спустя прибыла машина и отвезла меня домой. В комнате мальчиков горел ночник. Я, не звоня, открыл дверь своим ключом и вошел. Положив фуражку на столик в передней, я прошел в столовую и вызвал звонком служанку. Она явилась, я велел ей принести мне чего-нибудь поесть.
Я спохватился, что не снял перчатки, и вернулся в переднюю. Подойдя к столику, я услышал шаги, поднял голову и увидел Эльзи. Она спускалась но лестнице. Заметив меня, она остановилась как вкопанная, побледнела и, покачнувшись, оперлась о стенку.
— Ты едешь? — беззвучным голосом спросила она.
Я удивленно взглянул на нее.
— Еду?
— Да, на фронт?
Я отвел глаза.
— Нет.
— Это правда? Правда? — пробормотала она. — Ты не едешь?
— Нет.
Радость озарила ее лицо. Она сбежала по лестнице и бросилась мне на шею.
— Ну, ну! — сказал я.
Она покрывала мое лицо поцелуями, улыбаясь сквозь слезы.
— Значит, ты не едешь? — повторяла она.
— Нет.
Эльзи подняла голову и, успокоившись, радостно проговорила:
— Слава богу!
Меня обуяло бешенство, и я крикнул:
— Замолчи!
Круто повернувшись на каблуках, я вошел в столовую.
Служанка кончала накрывать на стол. Я сел.
Немного погодя вошла Эльзи, опустилась на стул рядом со мной и стала смотреть, как я ем. Когда служанка вышла, она мягко проговорила:
— Конечно, я понимаю, для офицера не быть сейчас на фронте...
Я взглянул на нее.
— Ничего, Эльзи, я сожалею, что не сдержался. Я немного устал.
Я молча ел, не подымая головы, и видел, как Эльзи разгладила ладонью складку на скатерти.
Потом она произнесла дрожащим голосом:
— Ах! Эти два дня, Рудольф...
Я не отвечал, и она продолжала:
— Так рейхсфюрер вызывал тебя в Берлин только для того, чтобы сказать, что он тебя никуда не отпустит, что ты никуда не поедешь?
— Нет, не для этого.
— А для чего?
— Служебные дела.
— Очень важные?
— Ну, хватит об этом.
Она снова потянула скатерть и проговорила уже более твердым голосом:
— В общем главное — ты остаешься.
Я промолчал, и, выждав немного, она спросила:
— А ты бы предпочел отправиться на фронт, да?
— Я считал это своим долгом. Но рейхсфюрер полагает, что я буду полезнее здесь.
— Почему?
— Он полагает, что у меня организаторский талант и исключительные моральные качества.
— Он так и сказал? — со счастливым видом воскликнула Эльзи. — Он сказал: «исключительные моральные качества»?
Я кивнул, поднялся, аккуратно сложил салфетку и вложил ее в чехол.
Спустя два дня, как меня и предупреждал рейхсфюрер, приехал оберштурмбанфюрер Вульфсланг. Это был рыжий толстяк, почти круглый, с веселым, приветливым лицом. Он отдал должное завтраку, которым его угостила Эльзи.
После завтрака я предложил ему сигару, увел в комендатуру и заперся с ним в своем кабинете. Он положил фуражку на письменный стол, сел, вытянул ноги, и его круглое смеющееся лицо вдруг стало замкнутым.
— Штурмбанфюрер, — произнес он официальным тоном, — вам должно быть известно, что моя роль сводится единственно к тому, чтобы установить между вами и рейхсфюрером непосредственную связь.
Он сделал паузу.
— Сейчас дело находится в такой стадии, что мне почти нечего вам сказать. Рейхсфюрер настаивает главным образом на двух пунктах. Первое: вам дается шесть месяцев для подготовки к приему транспортов с заключенными общей численностью около пятисот тысяч единиц.
Я открыл было рот, но он помахал перед собой сигарой и с живостью произнес:
— Прошу вас, одну минуту... В каждом транспорте вы отберете лиц, пригодных к работе, и передадите их в распоряжение промышленных и сельскохозяйственных предприятий комплекса Биркенау-Освенцим.
Я сделал знак, что хочу что-то сказать, но он снова решительно помахал сигарой и продолжал:
— Второе: вы будете докладывать мне по прибытии каждого транспорта о численности непригодных к
