— Лучше не надо, — сказал он, — лента может соскользнуть.
— О, Боже! Нет!..
— Боюсь, что да. Вернемся к более важным вещам. Вскоре вам предстоит разбирать дело обвиняемого по имени Джозеф Боско или Биско, или что-то в этом роде. На имена у меня плохая память. Ему полагается пожизненное заключение, поскольку один молодой пуэрториканец, арестованный за торговлю наркотиками, признал в нем главного поставщика.
— Но улики недостаточны, — простонал Мантелл.
— Более чем достаточны, — сказал Римо и слегка толкнул пальцем в подбородок судьи Мантелла.
— Но это же верное пожизненное заключение! — забормотал Мантелл. Без права обжалования или амнистии. Я не могу выносить такой приговор, основываясь только на показаниях какого-то мальчишки.
Римо толкнул Мантелла снова, на этот раз сильнее. Тот закачался над пустотой, словно маятник, а на голубых пижамных брюках начало расплываться мокрое пятно. Оно быстро перешло на куртку, и вот уже светлая струйка побежала по шее и ушам судьи Мантелла, нырнула в волосы и — капля за каплей — полетела вниз.
— Судя по тому, что адвокат этого Боско или Биско заявил, что его подзащитный отказывается от суда присяжных, они уже уверовали в вас, сказал Римо. — А теперь скажите мне: разве судья, такой состоятельный, как вы, который может позволить себе жить на Парк-авеню, не обладает достаточным опытом, чтобы определить, кто виновен, а кто нет?
— Согласен, согласен, этот мерзавец виновен как смертный грех, выдохнул судья Мантелл. — Отпустите меня, прошу вас. Виновен, виновен, виновен...
— Хорошо. Теперь делайте так, как я скажу. Я хочу, чтобы вы навсегда запомнили одну картину. Советую вспоминать ее каждый раз, когда у вас будет дело, связанное с героином, и кто-то предложит вам очередной толстый конверт, которые вы так любите. Я уверен, что вам предстоит еще не раз ее вспомнить, поскольку добрая половина предстоящих крупных судебных разбирательств в этом городе по делам, связанным с героином, уже вписаны в ваш календарь. А теперь поднимите-ка голову, господин судья.
Судья Мантелл прижал подбородок к груди.
— Нет, не так. Наоборот, назад, подтяните затылок к спине.
Судья повиновался.
— Откройте глаза.
— Я не могу...
— Сможете.
— О, Боже! — простонал судья Мантелл.
— Если я вас сейчас отправлю вниз, ваша смерть будет несравнимо более легкой, чем смерть тех, кто погибает от белого порошка, — сказал Римо и слегка дернул за ленту. Руки Мантелла безвольно повисли, он потерял сознание. Римо втащил его в комнату, сорвал ленту, помассировал заплывший жиром позвоночный столб, чтобы привести судью в чувство, и помог встать на ноги.
— Я на всю жизнь запомню этот переулок там, внизу, и то, как я смотрел на него сверху, — сказал, тяжело дыша, судья.
— Вот и прекрасно, — сказал Римо.
— Но мне, вероятно, осталось жить не слишком долго. Ко мне приставлен некто по имени Дон, телохранитель, а точнее — палач.
— Я знал, что вас охраняют, — сказал Римо, — потому и не пошел через парадный вход.
— Он следит, чтобы я не наделал ошибок, — пояснил Мантелл. Политика кнута и пряника. Деньги — пряник. Дон — кнут.
— У него, видимо, отдельная комната в вашей квартире?
— Точно, — подтвердил, весь дрожа, судья Мантелл.
— Дышите глубже, — посоветовал Римо. — Я сейчас вернусь. Старайтесь дышать так, чтобы легкие доставали при вдохе до самой спины. Я бы не хотел, чтобы вы умерли от шока теперь, когда вы, так сказать, встали на путь истинный. Постарайтесь представить себе, что ваши легкие соединены с позвоночником.
Тучный судья в пропитанной мочой пижаме задышал так, как было велено, и, к своему удивлению, почувствовал, что страх уходит. Он даже не заметил, как худощавый молодой человек вышел из пустой квартиры, расположенной этажом ниже квартиры Мантелла. Судья радовался, что с каждым глубоким вздохом все дальше отступает переполнявший его ужас, и не следил за временем. Ему показалось, что лишь секунду назад молодой человек был еще здесь, потом вышел и вот он уже возвращается, толкая вперед здоровенного верзилу — на целый фут выше и на добрую сотню фунтов тяжелее его самого. Худощавому, судя по всему, совсем не трудно было тащить тяжеловеса: на его лице была написана скука и ничего больше.
— Это Дон? — уточнил Римо, держа одну руку на плече, а другую на загривке пленника.
— Да, — подтвердил судья Мантелл. — Он самый.
— До свидания. Дон! — Римо швырнул его в окно.
Разведя ноги в стороны, Дон попытался зацепиться ими за стену по обе стороны окна, но в его пояснице что-то хряснуло, громадное тело, переломившись, сложилось вдвое, ступни достали до плеч, и Дон вылетел за окно.
— Надеюсь, теперь вы не забудете, кто мы и что от вас требуется, сказал Римо человеку в мокрой пижаме.
Судья отправился к себе, а Римо пошел в ванную, чтобы отмыть лицо и руки от черной краски. Снял черную рубашку, вывернул ее наизнанку и надел снова. С изнанки рубашка оказалась белого цвета. Вышедший из квартиры человек в белой рубашке и черных брюках сбежал, насвистывая, по лестнице с тринадцатого этажа и, выходя на улицу, бодро пожелал швейцару доброго утра.
Он возвращался в гостиницу пешком, что выглядело как утренний моцион по Парк-авеню. Войдя в свое временное обиталище — номер в гостинице «Уолдорф Астория», — он усердно проделал утреннюю зарядку, так что даже запыхался.
Оставалось лелеять надежду, что свернувшийся на циновке тщедушный старик спит. Чиун обладал способностью так располагать свое ложе, что он доминировал над помещением, где находился, и препятствовал какой-либо активности. Номер-люкс был достаточно просторным, но всю его площадь контролировала пегая бороденка азиата. Даже тогда, когда он спал.
Однако в это утро Чиун бодрствовал.
— Если ты так и не научился правильно дышать, то совсем не обязательно делать это в присутствии других, — проворчал он.
— Я думал, что ты спишь, папочка.
— Я спал. Но дисгармония нарушила покой моей души.
— Если бы ты спал, как все, в спальне, а не в гостиной, то тебя бы не разбудило мое дыхание.
— Никто не может быть таким, как все, так как никто по-настоящему не знает никого другого. Можно, конечно, стараться быть похожим на то, чем, судя по всему, являются другие, но, не зная точно, что они из себя представляют, достичь этого не удастся. Тот «другой», с которым я нахожусь большую часть времени, это — ты. Я не хочу походить на тебя. Поэтому я сплю здесь.
— Спасибо за разъяснение, — буркнул Римо, даже не пытаясь проследить за вязью витиеватых чиуновских сентенций, и вдруг заметил стоявшую на телевизоре разорванную коробку. Как пенная шапка над кружкой пива, поднимался из коробки спутанный клубок кинопленки. На коробке был написан номер их люкса, она была, очевидно, доставлена с нарочным, так как на ней была наклеена голубая этикетка, означавшая также и кое-что еще.
— Папочка, но ведь на коробке голубая этикетка!
— Ты прав, — ответствовал Мастер Синанджу, поднимаясь с тонкой циновки, на которой он спал в предназначенном для сна специальном желтом кимоно, — она действительно голубая.
— Но ты же знаешь, что треугольная этикетка голубого цвета означает, что это посылка от начальства.
— Да, от императора Смита, — подтвердил Чиун, который называл так их шефа — доктора Харолда В. Смита, обладавшего скрипучим лимонно-кислым голосом и возглавлявшего секретную организацию КЮРЕ.
