— Вы моей матери не знаете, — буркнул в ответ Иван.
— Я знаю, о чем говорю, Иван. Мы можем послать ей яблок.
— Есть у нее яблоки.
— Мы можем послать ей новенький хромированный радиоприемник!
— Есть у нее радиоприемник.
— Мы можем послать ей все, что она захочет.
— Она захочет головы китайцев.
— Ты не знаешь, Иван. Ты врешь.
— Не вру. Она всю жизнь хотела головы китайцев.
— Это неправда, Иван.
— Она бы очень обрадовалась, кабы их получила.
— Нет, Иван. Ты никогда не получишь эти головы.
— Никогда?
— Никогда.
— Ни сейчас, ни потом?
— Никогда. Ни сейчас, ни потом. Ни-ко-гда.
С Иваном всякое случалось, но раньше он всегда уважал сильную руку. Когда тот американец, Форбиер, выбыл — Иван сокрушил ему ребра одним ударом, — Василивич сказал: «Хватит», — и Иван тут же остановился, Василивич по-дружески потрепал его по щеке, и они отправились наслаждаться прекрасным весенним днем в Париже.
Но теперь, когда Иван сидел в полумраке итальянского ресторана перед тремя тарелками спагетти с телятиной в сметанном соусе, Василивич понял, что урезонить его будет нелегко.
— Я не все деньги потратил, — заявил Иван и выгреб своими ручищами из карманов ворох десятитысячелировых банкнот, каждая из которых соответствовала примерно двенадцати американским долларам. В «Треске» было принято пересчитывать не в рубли, а в американские доллары. Иван выложил деньги на стол перед командиром. Василивич сложил банкноты и пересчитал.
Иван поднял тарелку со спагетти, поднес к губам, точно блюдце, и в один прием высосал содержимое вместе с кусками телятины и соусом, точно это были опивки чая.
Он облизал губы. Потом точно также опрокинул обе оставшиеся тарелки спагетти и попросил официанта принести ему корзину с фруктами, выставленную на столе перед дверью кухни. Официант улыбнулся и с характерным итальянским изяществом доставил Ивану корзину. Иван обхватил ее и стал поглощать яблоки и груши целиком, точно это были крошечные пилюльки. Официант поспешно выхватил корзину из его объятий, опасаясь, что клиент схрумкает и ее.
Потом подали две сосиски, которые Иван заглотнул как устрицы, а затем влил в себя полгаллона граппы. На десерт Иван съел два пирога.
— Здесь сорок миллионов лир, Иван, — сказал Василивич. — Мы дали тебе двадцать. Откуда ты взял эти деньги?
— Что я — прохожих граблю? — спросил Иван.
— Иван, где ты достал эти деньги?
— Я потратил не все деньги, как видите.
— Иван, но где-то ты должен был достать зги деньги?
— Вы же сами дали.
— Нет, Иван, я дал тебе двадцать миллионов лир три дня назад. Три дня ты жил на суточные и теперь возвращаешься с сорока миллионами. Это значит, что ты где-то еще раздобыл, по крайней мере, двадцать миллионов лир — это при условии, что ты три дня не ел и не пил, в чем я очень сомневаюсь.
— Еще раз пересчитайте!
— Я пересчитал, Иван.
— Я потратил не все деньги.
— А откуда у тебя эти новые часы, Иван? — спросил Василивич, заметив золотой «Ролекс» на широченном запястье Ивана.
— Нашел.
— Где ты их нашел, Иван?
— Да в церкви. Поп там колошматил беспомощных старух монашек, а Иван спас монашек и работников церкви, и они дали ему часы, потому что поп такой гад был — все заставлял их отдавать свои вещи государству.
— Это неправда, Иван.
— Правда, — сказал Иван. — Правда, говорю. Вас там не было, вы не знаете. Поп тот вона какой здоровенный, гад, и ужасно сволочной. Он говорил, что председатель Брежнев сует свой конец овцам в задницы и что Мао Цзэдун хороший, а Брежнев плохой.
— Ты врешь, Иван. Это неправда.
— Вам китайцы нравятся, а русских вы не любите. Вы их всегда не любили. Я знаю.
И очень ласково, ибо только так и можно было обращаться с Иваном, Василивич вывел эту огнедышащую мартеновскую печь из ресторана и повел по улице к отелю «Атлас», а потом поднялся по лестнице и оставил Ивана в небольшом номере, наказав охранять этот номер и никуда не уходить. Иван получит еще одну медаль за охрану этого объекта, а он, Василивич, конечно же, поверил тому, что рассказал ему Иван. Он ведь любил Ивана. И все любили Ивана, потому что теперь он был начальником этого очень важного объекта, который он не должен покидать. В холодильнике была выпивка, и Василивич обещал регулярно присылать в номер еду.
Он осознал, как взволнован, лишь когда, уже спускаясь вниз в лифте, почувствовал, как дрожат у него руки, и сунул их в карманы своего элегантного итальянского костюма.
Если бы Василий Василивич верил в Бога, то помолился бы. Он снова двинулся по узкой улочке и свернул в туннель под Квириналем. Его шага отдавались гулким эхом под низкими сводами бетонного лаза. Небольшой спортивный магазин — в витрине выставлены горнолыжные очки, которые, как уверяла реклама, носил сам Густаво Тони, — был открыт. Василивич постучал пять раз. Из двери за прилавком показался худощавый смуглый мужчина, который, уважительно кивая, провел Василивича в заднюю комнату без окон, с бетонными стенами.
За столиком сидели трое и что-то писали на длинном листе бумаги. Василивич кивком приказал двоим выйти. Один остался. Василивич сказал ему:
— Сэр, у нас неприятности.
— Шшшш! — нахмурился человек. Он был кругленький, как пупсик, но лыс, и кожа собралась на его лице складками, точно на дешевом саквояже. Глазки как у рака — маленькие темные шарики — выглядывали из-под черных с проседью бровей, которые топорщились, словно ростки пшеницы в засуху. На нем была белая рубашка апаш и темный в полоску дорогой костюм, который смотрелся дешево на его приземистой упитанной фигуре.
У него под мышкой висела новенькая светлая кобура — такая же, как и у Василивича, с той лишь разницей, что она сразу же бросалась в глаза, ибо в ней не было необходимой неприметности, которая отличает ее от других. Ну да ладно. Этого человека тем не менее трудно было недооценить. Его мозг мог решать три проблемы одновременно, он идеально говорил на двух иностранных языках, бегло — на четырех и понимал еще три. В нем было то, чего КГБ всегда добивался от своих командиров, — сила. Опытный глаз это сразу же замечал. Василивич знал, что сам он обделен этим природным даром.
Некоторые мужчины, как показала вторая мировая война, обладали этим даром Его легче всего проявить в боевых условиях. Мирное время позволяло с помощью тонких интриг выдвигать людей, не обладавших силой, на должности, где она была необходима. Но генерал Деня, шестидесятичетырехлетний лысеющий и седеющий крепыш, вечно неряшливо одетый, имел этот дар в избытке. Он был таким командиром, какого подчиненные, познавшие немалые тяготы, сами бы себе выбрали в том случае, если бы высшее командование проигнорировало бы его кандидатуру.
Теперь же он и слышать не хотел о неприятностях. Он открывал бутылку шампанского для своего помощника.
— Сегодня мы отмечаем. Мы отмечаем то, на что я уж и не надеялся.
