Камера сфокусировалась на упавшем центровом. Группа тренеров перевернула великана на спину, и тут футбольные болельщики увидели то, чего на поле им раньше видеть не доводилось: тренеры начали ритмично нажимать центровому на грудную клетку, пытаясь вновь заставить работать остановившееся сердце. В это время игроки обеих команд что-то возбужденно выкрикивали, указывая на лежащего защитника «Омаров».
— Что там происходит? — спросил Фредди. — Дайте крупный план.
Оператор поступил так, как ему велели. Между наплечниками на месте головы защитника зияла пустая дыра.
— О Господи, где же его голова? — закричал Чанк. — Где его чертова голова?
— Посмотрите в шляпе, — предложил Чиун, уютнее устраиваясь перед экраном.
Камера показала крупным планом исчезнувший шлем, который валялся где-то в середине поля. Из него выглядывало лицо защитника. Казалось, что несчастный на секунду высунул свою голову из-под ковра, чтобы оглядеться по сторонам.
Судя по выражению его лица, происходящее ему явно не понравилось.
Такое же ощущение было и у остальных.
Игроки обеих команд старались не смотреть на красный шлем. Некоторые из них оцепенели от ужаса, другие, перегнувшись пополам, блевали сквозь защитные решетки. В это время Брэдли — Боевая Машина продолжал свое представление: под вспышки «блицев» фотографов он одну за другой принимал классические позы культуристов.
Возмущенные этим зрелищем, «Омары» очнулись и, разом навалившись на Бумтауэра, погребли его под массой своих тел. Не оставаясь в долгу, «Райотс» поспешили ему на помощь. Место потасовки тут же оцепила полиция. Рев болельщиков заглушал слова Чанка, Сэла и Фредди.
Затем прямой эфир внезапно сменился рекламой: чизбургеры с тройным беконом танцевали макарену.
— Пятнадцать ярдов, — гордо объявил Чиун.
Пытаясь прийти в себя, Римо встряхнул головой. Комнату заполнял дым от подгоревшей пищи.
— Какие пятнадцать ярдов? — с недоумением спросил он.
— Пенальти за грубое нарушение правил.
Римо открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент зазвонил телефон. Это был телефон спецсвязи.
3
Над белой крышей здания красовался огромный пончик. Эффектно подсвеченное снизу гипсовое кольцо было видно за несколько кварталов. На свете наверняка не существовало другого такого пончика — такого громадного и розового и такого совершенно несъедобного.
Чиз Грэхем стоял под красным навесом, наблюдая через окошко раздачи, как невысокая, полная девушка-латиноамериканка выполняет его заказ. Продавщица была очень маленького роста, и, чтобы подтолкнуть к клиенту две широкие, плоские коробки, ей пришлось перегнуться через прилавок.
— Пор фавор, сеньор Чиз[5], — сказала она, вставая на цыпочки и протягивая ему свою руку, в которой держала черный маркер.
Сняв крышку с маркера, Чиз оставил автограф на внутренней стороны ее коричневой руки, написав от запястья до локтя: «С наилучшими пожеланиями, Чиз Грэхем».
— Мучас грасиас[6]! — проворковала девушка, словно младенца, баюкая у своей груди исписанную руку.
— Де нада[7], — ответил киноактер, забирая коробки.
Когда Чиз повернулся, чтобы направиться к ожидавшему его лимузину, девушка повисла на прилавке и стала смотреть, как сошедшее на землю божество удаляется прочь. Увидев его широкую, мускулистую спину, она издала пронзительный, душераздирающий крик — так кричат танцоры из «балета фольклорико» и гаички во время течки.
— Эступендо![8] — кричала продавщица пончиков.
Привыкший к тому, что девушки часто сходят с ума при виде его массивных ягодиц, Грэхем не обратил на нее внимания. Сейчас он думал только о том благоухающем грузе, который нес, — о сорока восьми свежеиспеченных пончиках. Его челюсти ныли от предвкушения скорого удовольствия. Грэхем испытывал огромное желание сейчас же сесть прямо на тротуар и съесть все самому.
Однако он знал, что если так сделает, то заплатит за это слишком дорогую цену.
Задняя дверь лимузина оказалась открытой. В машине среди кучи пустых бумажных пакетов сидела Пума Ли, одетая в черную блузку от Гуччи, кожаную микромини-юбку и ботинки с каблуками, острыми, как стилеты. Жена Грэхема тоже была кинозвездой — даже более известной, чем ее муж.
Не говоря ни слова, длинноногая красотка вырвала у Чиза одну из коробок. Он не успел еще захлопнуть дверцу лимузина, как Пума уже уткнулась лицом в щедро посыпанные сахарной пудрой пончики. Чиз устроился на одном из откидных сидений — как можно дальше от своей жены. Сгорбившись над коробкой, он поспешно начал запихивать еду в рот. Процесс поедания сейчас был для них чем-то вроде соревнования — своеобразным забегом на двадцать четыре пончика, в котором каждый хотел победить, чтобы ничего не оставить другому. Сахарная пудра летела направо и налево, салон автомобиля заполняли хрюкающие, чавкающие звуки.
Поднялся такой шум, что одетый в ливрею водитель лимузина приспустил отделяющее его от салона стекло, желая убедиться, что с его пассажирами все в порядке. В зеркале заднего вида он мог наблюдать, как самые высокооплачиваемые за всю историю кино актеры превращаются в самых настоящих свиней.
В Тинзелтауне[9] все знали, что Чиз и Пума вдвоем получают за фильм как минимум тридцать миллионов долларов, причем Пума зарабатывает гораздо больше. У Чиза была репутация героя боевиков, который с успехом демонстрирует кинозрителям свой голый зад, Пума же обладала гораздо более выдающимися способностями. Она артистично сбрасывала с себя всю одежду не только в вестернах, но и в картинах на историческую тему, слезливых мелодрамах, фильмах катастроф и подделках под Шекспира.
Уловив доносящийся сквозь стекло какой-то неприятный запах, водитель поморщился. Он читал в бульварных газетах о том, как звездная парочка всегда купается в марочном вине. В чем бы они там ни купались, похоже, мылом они не пользуются. Раньше шофер считал, что за свою жизнь, половина которой прошла в Голливуде, он стал свидетелем всех идиотских выходок, какие только можно себе вообразить. Но эта парочка превзошла даже разгульного Орсона Уэллса. Словно дикие звери, Чиз и Пума всюду рыскали в поисках самой что ни на есть отвратительной еды. «Но почему же они так хорошо выглядят, если столько едят?» — все время спрашивал себя водитель.
К тому времени, когда лимузин оставил автостоянку и влился в поток машин, следующих по бульвару Сепульведа, четыре дюжины пончиков уже канули в Лету. Водитель прибавил скорость, собираясь выйти на скоростную полосу.
— Нет, сверните здесь, — велел ему Чиз, махнув рукой вправо.
— Простите, сэр, — сказал водитель, — но если мы снова остановимся, то опоздаем на бенефис...
— Он же вам сказал свернуть! — рявкнула Пума.
На этом дискуссия закончилась.
— Да, мэм! — унылым голосом ответил водитель.
Теперь их пунктом назначения стал еще один известный в западном Лос-Анджелесе пункт быстрого питания — "Такос[10] у Тито", который находился под сенью эстакады шоссе номер 405.
Громадный лимузин занял собой половину небольшой автостоянки. Чиз трусцой подбежал к окошку обслуживания.
— Ке керес, сеньор[11]? — спросил его малый с напомаженными волосами, длинными бакенбардами и тонкими, как карандаш, усами, который уже сорок лет работал в этом заведении. В ожидании ответа служащий поднял огрызок карандаша, лежавший возле блокнота. За его спиной один из поваров — такой же, как приказчик, только пониже и потолще — опускал в кипящее янтарно-желтое масло противни с лепешками. Отличительной особенностью заведения Тито являлось то, что мясо пикадильо было уже заранее завернуто в лепешки и поэтому при нагревании впитывало масло, как
