кубками.
«Слава! Слава Саулу-царю, избранному Бога! Слава Саулу – знамени Бога! Слава Саулу – покорителю неверных!» – пели они. Тамбурин сопровождал эти речитативы. Гости зааплодировали.
Саул улыбкой поблагодарил танцовщиц. Мелхисуа, Аминадав, Иевосфей и несколько офицеров эскорта были в угрюмом настроении. Разместившаяся неподалеку от них группа, состоящая из Ионафана, Давида и сопровождающих их офицеров, зааплодировала. Давид сиял; он мельком заметил, что выражение лица Ионафана изменилось от удивления до беспокойства.
Танцовщицы остановились перед ними и запели другую песню: «Слава, слава Ионафану, нашему славному воину! Слава, слава Ионафану, достойному сыну великого царя Саула! Слава, слава Давиду, победителю чудовища! Слава, слава Давиду, доблестному лейтенанту!»
– Будь благоразумен, – прошептал Ионафан Давиду. – Первая танцовщица – моя сестра.
Посматривая вокруг, Давид заметил, что взгляды соседней группы направлены в его сторону, при этом смотрящие старались скрыть свое внимание.
Ионафан аплодировал вяло, поддерживаемый офицерами, но Давид по-юношески азартно хлопал в ладоши, притворяясь, что пьян.
Он понял, что замышлялось. Он встал, чтобы плясать вместе с танцовщицами. Аплодисменты удвоились. Сверкнул взгляд Саула. Танцовщицы прошлись по саду и вернулись к месту царя. Они танцевали на месте, кружась, и шум систр поднимался до небес. Потом они разбрелись, отвечая на приглашения гостей, предлагавших им кто – вино, кто – печенье. За исключением одной, первой из танцовщиц. Она обратилась к Давиду. На вид ей было лет пятнадцать.
– Я пришла посмотреть на героя, рассказы о подвигах которого сотрясают наши дома, – сказала она без смущения.
– Если бы я знал твое лицо, то убил бы Голиафа только затем, чтобы завоевать твой взгляд, – ответил Давид.
– Ну, тогда предложи мне кубок, – попросила девушка. Это сделал Ионафан, который протянул ей его с иронией.
– Итак, мой брат – виночерпий героя, – сказала она огорченно.
– Твой брат – твой виночерпий, Мерова, – ответил Ионафан.
Она присела на краешек, так как девушки, достигшие половой зрелости, не могли сидеть с мужчинами.
– Ты умеешь только рубить головы? – спросила она Давида.
– Если бы они были из золота, то я сделал бы из них тебе ожерелье, – ответил он.
Она засмеялась. За соседним столом не упускали ни слова из их разговора.
– Тогда сохрани их для своей возлюбленной, – сказала она притворно кисло.
– Твои глаза подобны меду, глаза моей возлюбленной – уксусу.
Она засмеялась еще громче, но глаза ее оставались серьезны.
– У тебя сахарные уста, – сказала она.
– Чтобы быть равными твоим губам, – возразил он, добавив нежности во взгляд.
Ионафан слушал и улыбался, время от времени украдкой бросая взгляд в сторону отца.
– Есть ли у тебя сердце теперь, когда ты бросил камень в лоб Голиафу? – снова бесстыдно начала девушка.
Он откровенно рассмеялся, показав свои ослепительные зубы.
– Может быть, нужно, чтобы я положил свое сердце в пращу, чтобы добиться твоего? – спросил он.
Все сидящие за соседним столом услышали реплику, и даже Саул разразился смехом.
– Смотри, Мерова, как бы мне не назвать тебя лейтенантом! – бросил Ионафан.
Она притворно смерила его презрительным взглядом.
– Ты берешь женщин в лейтенанты?
Но вместо того, чтобы рассердиться, он засмеялся громче и протянул ей финик.
Царь решил, что время истекло, и встал. Царское место опустело, лишь несколько лейтенантов задержались на минуту.
Тихо опускалась ночь.
– Мне нужно удалиться, – шепнул Ионафан Давиду. – Будь осторожен.
Давид кивнул в знак согласия и покинул сады. Он устремился на край плоскогорья, которое завершало долину, а на границе переходило в царские сады. Миндаль, яблоки, абрикосы простирались до долины, благоухая в темноте, когда поднимался ветер. Не было нужды оглядываться. Он знал, что за ним кто-то идет. Вскоре она догнала его. Она молча шла рядом.
– Ты откусила язык? – спросил он наконец.
– Я не должна быть здесь, – сказала она недовольно.
– Тогда почему ты здесь?
– Потому что ты красив.
– Но в темноте ты меня не видишь.
– Я увижу тебя завтра, если будет нужно.
– Ведь не взгляды же ты ловить пришла, – сказал он с нежностью. – И не своим глазам пришла ты угождать.
Она не ответила. Он положил ей руку на грудь. Она была развита. Была ли она девственницей? Она его не оттолкнула.
– Уже лето, – сказал он, рука, вздрагивая, скользила от одной груди к другой.
Она напрягла свое тело. Он привлек ее к себе и склонил так низко свое лицо к ее лицу, что волос не прошел бы меж их губами. Она прерывисто дышала, и он вдохнул в себя запах вина, которое она пила. Он ласкал ее груди через ткань платья, пока ее соски не стали твердыми. Тогда, нежно отодвинув ногу Меровы, он медленно поднял платье, потом тунику, и она тихо вскрикнула.
– Ты знаешь, как создан мужчина? – сказал он, взяв ее руку и направляя ее. Она снова вскрикнула.
– Это то, что ты берешь в себя от мужчины, – сказал он, опуская медленно, очень медленно свою руку по животу Меровы, пока не коснулся выпуклости тела. – И так, как ты меня ласкаешь, я тебя ласкаю, – шептал он, вкушая медленное, но несомненное влечение к нему этого женского тела, напряжение перед бурей. Она ждала, что он лишит ее девственности, и он это знал. Она была обещана победителю Голиафа, следовательно, она ему принадлежала. Но Саул хотел, чтобы он ее изнасиловал, чтобы быть обесчещенным, а Давид насиловал только сердце. Он склонился к ней и вспомнил девушку, которую оставил по дороге в Вифлеем.
Она уперлась спиной в руку, которая ее поддерживала.
– Так будет с тобой в том случае, если я возьму тебя в жены, – сказал он, все еще наклоняясь над ней. Он угадал взгляд, который она устремляла на него в темноте. – Но тогда это не будет украдкой. Ты можешь только знать, что почувствуешь, но ты остаешься девственницей. И ты сможешь, если ты осмелишься это сказать, подтвердить, что Давид мужчина.
Она растерялась.
– Ты меня не взял, – сказала она. – Будут говорить, что я уродина.
Он рассмеялся.
– Где скажут это, если это не во дворце? Ни одна царская дочь не уродлива, Мерова, а ты меньше других.
– Но я твоя! Мой отец обещал меня победителю Голиафа.
– Что же он не сказал мне это сам?
– Вот поэтому ты не взял меня? – спросила она.
Он тихо и горько засмеялся. Вот сколько стоила ему слава! Народная слава, любовь царевича, ревность царя, а потом недостойные интриги, инструментом которых была одновременно хитрая и наивная девушка.
– Но ты можешь приходить за удовольствием каждый вечер, – предложил он насмешливо.
Она поднялась и ушла быстрым и раздраженным шагом. Мерова, однако, была упорной. А может быть, действительно влюбленной. Или и то и другое. Она вернулась в следующие вечера, настойчиво добиваясь
