– Наши первые чувства, у меня и у моей сестры, были двойственными. К глубокому горю, ибо мы любили отца, примешивалось облегчение. Мы освободились! Нам уже не нужно было отдавать свое тело ради обязанности, существующей несколько тысячелетий, – обязанности приумножать наш народ. Мы больше не принадлежали к этому народу. Так что тебе не понять нашей страстной любви к свободе.
– Ты говоришь, как девственница: отдавать свое тело. Такие слова больше подходят женщине.
– Нет. Если я соглашаюсь на брак с женщиной, которую не люблю, я приношу свое тело в жертву. Отдаю его во имя долга. Не распоряжаясь собой, я был подобен рабу. То же самое чувствовала и Анжела.
Она задумалась. Эти представления разительно отличались от ее собственных! И все же она начинала понимать Жозефа.
– Но потом Анжела увидела мужчин, ты увидел женщин… Разве не ощутили вы оба желание?
– Мы сначала ощутили опасение. Та ли это женщина? Тот ли это мужчина? Мы тогда слишком сильно ценили свободу и власть над своим телом, чтобы уступить первому же соблазну. Нет, мы не отдались бы задешево.
Жанна была изумлена. Она недоверчиво рассмеялась.
– Но восемь лет у Анжелы! Десять лет у тебя! Ты отдаешь себе в этом отчет? Даже наши священники не живут так, как вы!
Он пожал плечами.
– Что мне до священников! У нас с Анжелой было чувство, что самым ценным даром нашим избранникам будет девственное тело, и это высшее сокровище достанется лишь тому, кого мы сочтем достойным и кто сумеет его оценить. Мы не желали опускаться до случайного соития.
Этот аристократический язык постоянно приводил Жанну в смущение. У нее защемило сердце при воспоминании о Матье, который повесился, когда узнал, что она не девственница: он думал, что она по доброй воле отдалась другому. На свой манер он тоже был аристократом.
Легкий ветерок встряхнул глицинии и ломоносы, которые боролись за господство в беседке.
– А Феррандо? Каким образом Анжела поняла, что любит его?
– Она и не поняла. Ее взволновал голос и взгляд. Когда в первый же вечер он пришел и запел, она убедилась, что он не забыл ее. Вспомни, он ведь ухаживал за ней месяца три, прежде чем она уступила.
– В особняке Дюмонслен.
– Она тебе рассказала? Вот доказательство ее невинности.
Жанна вспомнила слова Анжелы о теле Феррандо, и мелькнувшее было у нее подозрение тогда растаяло: значит, Анжела не видела тела Жозефа. Изяществом он не уступал Жаку. В этой странной семье необыкновенный ум сочетался с телом, которого не постыдился бы архангел.
– Анжела уступила ему, потому что он красив? – спросила она.
– Я знаю свою сестру. Она уступила ему из-за его изящества.
– Его изящества… – повторила Жанна.
– Изящества, да. Она угадала в нем мужчину, не похожего на тех, кто видит в любви одно лишь спаривание и в постель идет как к столу.
– Что же делает мужчин другими?
Он на мгновение задумался.
– Сознание, что им не угрожают постоянно голод и смерть. Две эти опасности делают мужчину примитивным и грубым. Впрочем, и женщину тоже. У таких мужчин нет времени для тонких чувств. Они бросаются на женщину так, словно составляют завещание перед петлей или плахой.
Она засмеялась. Да, подумала она, это точно относится к Монкорбье, вечно голодному, словно ободранный волк.
– А я? – спросила она.
– Как супруга Жака ты была наполовину моей, – сказал он лукаво.
– Что? – вскричала она почти с негодованием.
– Я знал мнение Жака о тебе: если ради тебя он отрекся от своей веры, значит, считал, что ты обладаешь необыкновенными достоинствами. Мне очень повезло, что и я смог убедиться в этом.
– И ты ждал все это время?
Она вдруг вспомнила, что Жозеф не покидал ее ни на один день с того момента, как уехал Жак, и отправился с ней в Анжер, хотя у него не было таких причин, как у нее, искать убежище.
– Я подумал, что тебе будет легче, если рядом окажется преданный друг, – сказал он.
– И ты не испытывал потребности признаться раньше?
Он помолчал. Затем ответил очень серьезно:
– Жанна, ты принадлежишь миру, где принято навязывать свою волю. Навязывать идеи. И навязывать свое тело. Где начинают войну с целью что-то навязать. Это не мой мир И это не был мир Жака.
Она вспомнила его речи у Рене Анжуйского, которые так удивили и развеселили короля: он не желал навязывать свои идеи. И самого себя. Он был полной противоположностью Франсуа де Монкорбье, который взял ее силой.
