Михаил не ответил и резко обернулся. Из покосившегося домика, выломав дверь, вывалились орущие горцы и пинками выбросили на дорогу какой-то темный вялый мешок. Мешок слабо охнул, быстро зашевелился, и в розовом свете луны Михаил узнал старика Просветителя, грязного, в пыльном оборванном тряпье, с кровью у рта. Неподалеку остановились охранники и с варварским интересом смотрели на мечущегося старика.
На Октара было страшно смотреть. Он железной хваткой сжимал лук, скрипел зубами и делал странные нервные движения, похожие на конвульсии, а глаза, как от страху показалось Михаилу, переливались светло-зеленым мерцанием, и слабо потрескивали электроразряды на волосатых ушах.
Охранник неуверенно хохотнул, подошел и, размахнувшись, пнул подкованным сапогом старика в живот. Старик отлетел к обочине, поднимая пыль, согнулся и захрипел. И тут же истошно завопил Октар и разрядил лук в толстомордого горца, и Михаил с какой-то дикой радостью увидел, как из толстой шеи торчит толстая стрела. А потом откуда-то появился серый туман и острая боль в голове, она судорожно ударила током, и мир перевернулся.
Глава седьмая. Конец империи
Михаил лежал лицом в пахнущем травой мху и осторожно прислушивался к своим ощущениям. По телу блуждала тупая и равнодушная боль. Он еще не до конца очнулся и слышал как сквозь сон монотонное бормотание старика, звонкий мальчишеский фальцет Октара. Потом его перевернули на спину, над головой гулко прогудели голосом Ярана, как в бочку: «Сейчас очнется», — и в лицо хлынуло море воды, холодной, довольно противной на вкус и пахнущей тиной.
Михаил закашлялся, быстро сел, отдышался и увидел, что сидит на плоской, покрытой мхом вершине высокого пологого холма. Над головой, в бездонном розовом небе чертили восьмерки длиннохвостые черные птицы. Холм со всех сторон обступал лес, цепляясь кустарником за крутые скользкие склоны. Было довольно прохладно, очень светло и очень влажно и совсем не хотелось двигаться. Очень хотелось, чтобы исчезла куда-нибудь боль, но она перекатывалась с места на место и застревала в пальцах скверной судорогой. Справа стоял Яран с пустым и мокрым котелком, и зрачки его выпуклых кошачьих глаз сжимались и разжимались. Это означало, что он ужасно рад видеть Михаила живым и здоровым. Рядом с ним на сгнившем заплесневелом пеньке сидел Октар и ковырялся в земле длинным сучком. Слева неподвижно сидел старик в середине черного круга выжженной травы и смотрел на горизонт.
Яран присел на корточки и спросил:
— Ну как?
Михаил прислушался к себе повнимательнее. Что-то равномерно колыхалось и пульсировало в колене, на левый локоть невозможно было опереться, кулаки были ободраны в кровь, а крепко сжатую в кулак правую ладонь остро кололо. Он осторожно разогнул мертво сжатые пальцы. Вся ладонь была утыкана и порезана разными по величине кусочками пластика и стекла. А на запястье темнел странный коричневый рисунок, похожий на татуировку, короткие зигзаги, скрученные в середине в тугой узел.
— А это откуда? — спросил Яран и стал изучать рисунок.
— Не знаю, — сказал Михаил. Он поймал себя на том, что голова непроизвольно дергается в сторону.
Октар перестал ковыряться и тоже посмотрел на узор.
— Странно, — сказал он. — Первый раз вижу.
Михаил почему-то вспомнил базу «Каракатица». Несколько биологов были поражены разрядами электрического ската, и у них были точно такие же «татуировки». «Это электричество, — подумал Михаил. — Откуда здесь электричество?»
— Миша, может ты есть хочешь? — виновато спросил Яран. — Так ты поешь.
Перед ним на широком листе были разложены куски рыбы, болотного тушканчика и вспотевшие по краям розовые кольца, от которых вкусно и знакомо пахло. Осторожно откусив, он понял, что это жареный кальмар. Он посмотрел на товарищей. Его переполняли чувства. Умиление вызывал славный чумазый Октар, Яран в страшных, как у трицератопса, зубцеватых наростах, даже странный, дикий и дряхлый старик, угрюмо взирающий на плоские ледяные вершины дальнего хребта. Очень захотелось обнять их всех, но Октарушка наверняка бы вырвался и надул губы, старик бы заворчал, только Яран бы его правильно воспринял, да и то, может, отнесся снисходительно.
Михаил вмиг съел все, что лежало перед ним, запил чистой родниковой водой из пустой раковины, и старик тут же неприязненно осведомился:
— Ну что, наелись?
— Да.
Старик громко и презрительно хмыкнул, ухмыльнулся, показывая редкие черные зубы, и сгорбленно побрел с холма, держась одной рукой за поясницу и покрякивая.
— Как его зовут? — спросил у ребят Михаил. Он был очень удивлен.
— Дядюшка Терн, — почтительно сказал Октар и даже, как показалось, молитвенно сложил руки.
— Терн, Терн… Что оно означает?
— «Двуликий». И обязательно зови его дядюшкой. Он так любит.
Михаил снова посмотрел на разрисованное запястье и попытался вытащить впившийся в кожу осколок. Стекло вышло легко, но Михаил все никак не мог поднять, откуда оно. Потом уже, медленно, методично стали появляться отдельные отрывочные воспоминания.
Михаил вспомнил, как Октар выстрелил скачала в одного горца (стрела попала в шею), потом в другого (стрела воткнулась в позвоночник), закричал и побежал к старику. Один из охранников увидел его и стащил с плеча карабин, Михаил вскинул психотрон, но из-за дерева неожиданно вынырнул пещерник, взмахнул пращой, и булыжник с хрустом разбил прибор в ладони. Сразу же запахло озоном и больно дернуло током, и почему-то он стал плохо видеть. Потом в сознании был туманный пробел, а после этого Михаил увидел, что он безоружный, что рядом стоят охранники, нацелившись стволами ему в живот, уже не хохочут пьяно, а напряженно и злобно всматриваются в него, размазывая ручищами грязь на потных волосатых мордах. Он увидел, что Октар с плачем ползает на коленях около бесчувственною дядюшки Терна, страшный, жалкий, и пыль липнет к мокрым от слез щекам. Время на миг остановилось, а когда горец подошел к мальчику, схватил его за волосы и отшвырнул как котенка, Михаил закричал и прыгнул вперед.
Он наносил быстрые и сильные удары, охранники с визгом отлетали к обочине и скатывались в темноту, но потом снова возвращались. Они, хоть и выглядели устрашающе, дрались все-таки плохо, расталкивали друг друга, лезли на него, как кошки, наседали и выигрывали только количеством. Михаил хватал их за шиворот, бил в скуластые толстые лица, потом в солнечное сплетение, потом ребром ладони ниже уха, отключая одного за другим, а про себя повторял: только бы не упасть, иначе затопчут насмерть, только бы не упасть… Его ударили сзади по ногам, на нем тут же повисло с десяток охранников, и они рухнули в орущую барахтающуюся кучу тел. Потом Михаила выдернули из этой кучи и сунули в руки теплый карабин с разгоряченным стволом. Где-то отчаянно застрекотал автомат, судорожно запрыгали отсветы оранжевого пламени на уродливых хижинах, поливая длинными беспорядочными очередями дорогу. Пыль под ногами взорвалась и стала толчками вздыматься к звездному небу, а Михаил, оглохший, кашляя от пыли, стоял столбом и протирал глаза, пока его не схватили сзади за куртку и не потащили к деревьям. Потом они долго бежали по лесу, сзади гремела пальба, пули с визгом проносились совсем рядом, и вокруг рвалась и трещала кора, противно лезла за шиворот, попадала в нос, в рот, кидала в лицо сухие отбитые пласты. А позади азартно гикали и ржали охранники, неторопливо семенили нестройной цепью, потом куда- то пропали, и дальше Михаил помнил только отрывистые кусочки случайных воспоминаний. Кричал что-то Октар про Великую Трясину и поворачивал ко всем грязное заплаканное лицо… Они долго прыгали по дряхлым и непрочным корягам, которые немедленно уходили в теплую грязно-зеленую топь, а вокруг в кромешной темноте равномерно вздыхало болото, извергая вонючий пар… Михаил оступился и ушел в податливую жижу по грудь, и его потом долго вытаскивали… Больше он не помнил ничего.
