усмехнулась. — Как-то мы плыли с ним на пароходе, и у меня началась морская болезнь. Он тогда присел ко мне на кровать и заплакал. Он так любил меня, как будто я была его ребенком, его дочкой, потому он плакал и трогал мне пульс. Вот так возьмет осторожно ладонь и что-то считает, шепчет… — Она взяла у Миши ладонь и сжала запястье. — И я вот так же слышу, как стучит во мне кровь — тук-тук, как клюется цыпленок. — Она рассмеялась, а Миша сразу отнял ладонь, и Вера вздрогнула, как будто ее ударили плеткой.
— Вы что, решили, что очаровали меня?!
— Я?! — изумился мой друг.
— Да, да, да! А вы больше всех! — Она смотрела на него мстительно, злобно, и он отвернул лицо. Катерина хотела что-то сказать, вмешаться, но, видно, не посмела. И я понял, что нужно уходить сейчас же, немедленно, но почему-то медлил. А Вера снова стала кричать:
— Вы не ко мне приходили, не лгите! Вы вот к этому приходили… К этому… — И вдруг она сдернула с себя одеяло. Ноги лежали на простыне, как посохшие веточки. Каждую весну я обрубаю такие гиблые ветви в своем саду.
— Нате, нате! Любуйтесь! Нашлись, понимаете, добрые люди, нарисовались… — Она задохнулась. Губы у нее повело в сторону, как будто ее кто-то резал по живому телу. Но все-таки она нашла в себе силы:
— Эх вы, поверили… А я ведь наврала вам про все, сочинила. Никакого мужа у меня не было, никаких морей, самолетов… — Она опять задохнулась. А Катерина, не таясь, зарыдала. Наверное, эти рыдания и возбудили ее опять:
— А теперь убирайтесь! И сейчас же, немедленно!..
— Но мы… — начал Миша, но она его перебила:
— Вот так, народный артист. Ты не ослышался… Выйди и закрой дверь с той стороны.
— Верка, дура, не хулигань. — Катерина подошла к ней и стала гладить по волосам. Наступила долгая, изнуряющая тишина. И потом опять Верин голос, но какой-то незнакомый, усталый, другой. Он шел до нас как будто через стену или через пленку дождя:
— Мама, скажи им правду, что у меня был жених-алкоголик. Он по пьянке и всадил в меня ножик, и прямо в позвоночник… И сразу отпали ноженьки… — Она показала на портрет белозубого парня, который висел на стене:
— Вот он, полюбуйтесь… А теперь уходите! — И тут ее взгляд упал на гитару. Она лежала рядом, на одеяле. Она взяла ее правой рукой и саданула о стену. Мы оцепенели. Потом я услышал голос Миши:
— Да она же сумасшедшая… — Он стал тянуть меня за рукав и подталкивать к двери. Но я все равно не помню, как мы очутились на крыльце. Возле нас оказалась и Катерина.
— Вы куда побежали-то? Посоветуйте хоть, что делать с ней? Может, в сельсовет заявить. Таких больных куда-то пристраивают…
— Я сама пристрою себя! — Это был голос Веры.
— Услышала… психопатка, — усмехнулся Миша и попросил сигарету.
— Ты же не куришь. Нельзя ведь…
И в это время рядом с нами завыла собака. Так неожиданно, что я вздрогнул. Это был Кустик. Он сидел метрах в трех от крыльца и жадно, с упоением выл, забросив голову. Испуг мой не проходил. Даже не испуг, а какое-то оцепенение. Меня точно кто-то гипнотизировал, наблюдал… Так прошла минута. Потом, как по приказу, мы оба подняли кверху глаза. Над головой, в синем вечереющем небе, возникло округлое мерцающее сияние. Края его прямо горели, играли, точно там были какие-то мощные электрические разряды. Я смотрел, не смея дышать. Сияние стало уменьшаться, сжиматься, но свет от него делался все ярче, и скоро в центре этого сияния произошла вспышка, и сразу же вся форма его изменилась — оно стало длинным и вытянутым, похожим на школьный пенал. Кустик выл беспрерывно. Миша мрачно сказал:
— Володька, похоже, что за псом опять прилетели…
Но я не ответил, потому что неотрывно смотрел вверх. Вот сияние опять изменило форму — и скоро круглый ослепительный шар начал опускаться прямо на нас. Еще бы немного — и он сел бы на крышу, но в последний момент изменил направление. И вот уже медленно, как бы нехотя, стал отчаливать в сторону леса.
— Миша! Миша! — На меня нашел какой-то восторг. Я кричал и махал руками. — Это же они! Они!!
— Кто они? Ошалел, что ли? Это наша метеослужба работает.
— Нет, нет, ты смотри! Смотри еще! — опять закричал я, потому что в это время сияние разделилось на две части, и они полетели в разные стороны. Одна прошла очень низко над нами. Она походила на ночной самолет, я даже видел иллюминаторы.
— Миша, там же люди! Ты видишь? Неужели не видишь?
— Хватит, не сочиняй. Ничего там не вижу, ничего…
— Да, это так, Николай Николаевич. Мне кажется, он говорил правду. Но почему же я-то видел этот самолет и горящие иллюминаторы! Я даже чувствовал, знал, что там есть люди. Честное слово, я знал и теперь это знаю, но мне не верят… Но я, наверное, отвлекся, потому что в ту ночь и не стало Веры. Приняла две упаковки снотворного, ну вы понимаете… Наверное, мы еще стояли в ограде, смотрели на то сияние, а она уже решилась. Может быть, мы могли вернуться и спасти ее, но мы не вернулись. Катерина даже просила зайти снова к ним, но я отказался… Так, значит, у меня двойная вина. Самая первая — это то, что я привел его. А вторая — то, что я не вернулся к ней. Вот так, Николай Николаевич. А через два дня мы ее хоронили. Стоял теплый и светлый день. Гробик был маленький, узенький, как будто бы для ребенка. Как она вошла туда? — все время думалось мне.
На поминки я не пошел — боялся Катерины, да и себя уже боялся. Ведь меня начала мучить вина… Душа колотилась, как железная крыша в осенний дождь. Сон пропал. Я беспрестанно курил и выходил на крыльцо в ограду. И однажды, когда близился рассвет, когда звезды уже стали гаснуть, пропадать, истончаться, я вдруг почувствовал, что в ограде я не один. Помню — меня охватило каким-то чудесным светом, и я поднял глаза. От самой ближней, голубовато-нежной, звезды подвигался ко мне снопик света. Он то исчезал на время, становился неуловимым для глаза, то возникал снова, и я уже видел, чувствовал, что он подвигается прямо ко мне, только ко мне, и, чтобы совсем в этом убедиться, я вытянул вверх ладони — и скоро на моих пальцах затрепетали какие-то белые и серебряные лучи. Я зажмурил глаза, но этот свет был уже во мне, он распирал меня всего и захлестывал, как захлестывают морские волны пловца. Мне сразу же стало хорошо и легко, а в ушах зазвучал ее голос.
Но это длилось недолго, я вдруг открыл глаза и, странное дело, Николай Николаевич, — увидел, что не стою в ограде, а лежу в кровати. Так, значит, это был сон? — задал я себе вопрос. И не мог ответить. Я и сейчас не могу ответить, что же со мной происходит — то ли сны, то ли явь. И все время кажется, что Вера где-то рядом, живая. Точно мы схоронили не ее, а какую-то куклу. Но так разве бывает, вы скажите, бывает?
— Это вы, Николай Николаевич? Как хорошо, что сегодня ваше дежурство. А я все пишу вам и теперь уж дошел до сновидений. Хотя сплю я очень мало, но сновидения все-таки бывают. И они очень похожие. Как будто я смотрю один и тот же фильм. Это же ненормально? Ответьте мне.
— Вопрос не из легких, Владимир Иванович. Да и у кого их нет, этих болезненных сновидений. Особенно нынче, когда перестройка породила много надежд. И много разочарований. Но давайте не будем углубляться в политику, мы здесь урожая не соберем. А вот о сновидениях я вам сообщу: именно в них-то часто проявляется оценка себя как личности. И потому присутствует чувство вины, стыда и все другое, что сидит в душе современного интеллигента. Я вас, кстати, не оскорбил? Но сейчас ведь многие, как говорится, свихнулись. Недавно один уважаемый журнал размахнулся темой о самоубийствах. Сейчас их стало гораздо больше, чем в прежние годы. Медики говорят, что виновата современная жизнь, тяжелый быт и болезни. Другие уверяют, что вины экологические. В воздухе скопились тяжелые металлы, и они приводят к депрессии. Но это уже беллетристика, Владимир Иванович. Давайте будем заканчивать наш разговор — лучше приходите сами в наш центр. Ваш отчет идет к завершению. В конце концов, если что-то у вас не получится, то все равно будет материал для графологов. Так что посоветуемся, пропишем лечение, а пока до свидания… Надеюсь, больше вопросов нет?
