хозяйством в школу. Где по крайней мере тепло.
— Нельзя любить только сладенькое и приятное, Катя, — внушает мне афроангличанка. Сознание у меня, видно, опять сузилось, и она сидит тут, улыбается. Да, ей хорошо так говорить. Имеет право. Она-то, в отличие от меня, ушла из родительского дома в шестнадцать лет. Выучила восемь языков. Ездила на войны. Военным корреспондентом. На пять войн. Вот сейчас — борется за свое право на счастливую семью. ('Мне уже пора родить', — доверительно сообщает она мне, объясняя, почему мой муж должен перейти теперь к ней.) А я…
Я делаю большой глоток чая. Чая, который она мне заварила. Я поняла, наконец, чем он пахнет. Гашиш не при чем. Он пахнет лыжной мазью. Именно так пахли мои ненадежные лыжные ботинки, в которых так ужасно замерзали ноги. Так пахла наша школа всю третью четверть, когда кучу лыж сваливали под лестницу и никакой не было гарантии, что удастся найти свою пару. А не найдешь — может, оно и лучше.
Этот запах… Какой приятный!
— Значит, ты мне его даришь! Спасибо, — я беру большую пачку чая, на которой написано «smoked». Это, значит, название сорта. «Подкопченный», или «задымленный». С запахом дыма, все верно. Я укладываю пачку в свою сумку. Спасибо! — она, кажется, не ожидала от меня такой быстрой реакции. Ее лицо уже не выражает победительной самоуверенности. Зато начинаю улыбаться я.
На следующий день люди доброй воли поминают о годовщине начала Первой мировой войны, а я — о годовщине своей первой и последней на тот момент свадьбы. В порядке празднования я шмякаю об пол коробку со свадебным сервизом из какого-то особого фарфора. Ни разу, кстати, никто не пил из этих беленьких чашек. Я совершаю еще несколько столь же ярких поступков, делающих развод неизбежным. Полиглотка, тем не менее, терпит крушение всех планов и уезжает на новую войну. Я же до конца лета получаю двадцать пять матримониальных предложений, в том числе несколько почти привлекательных и несколько — по-настоящему неожиданных. Когда я иду по улице, мне сигналят автомобили. Приятели бывшего мужа, до этого существовавшие лишь в телефонной трубке, вдруг материализуются и куда-то все время меня приглашают. Чай из заветной пачки я стараюсь расходовать очень экономно, его тяжело купить, даже в специальных магазинах. Я узнавала. Никого им не угощаю, никогда.
Я сложила костер из старых лыж, побросала туда учебников Кикоина и Кикоина и подожгла. Из пламени родилась Прекрасная Я. Этот пепел стучит теперь в мое сердце. Этим дымом пахнет мой утренний глоток свободы. Можно с молоком. Но без сахара. Сахар — ни в коем случае.
Зелёный цвет
Это цвет почти всех хороших вещей. Огурцы зеленые, крыжовник зеленый. Зелен чай (на кусте). Зелеными колготками увлекалась я с девяносто первого по девяносто третий годы включительно. Зеленая сеточка на рубашках игральных карт. Даже селедка, как известно, представляет собой не что иное, как ответ на вопрос армянского радио: 'Что такое: зеленое, висит на стене и свистит?'.
Мне очень нравится укроп и сельдерей, а также свежая мята и все вообще виды травы, за исключением, может быть, осоки, потому что она режет ноги. Мне нравится зеленка, которая напоминает мне детство, и детство как таковое. А также отрочество, юность и ранняя молодость. Я очень люблю свежие листья салата и сень дубров, и, натурально, отдаю должное прозе Бунина, пропитанной ароматом антоновских яблок.
Я люблю отшлифованные морем осколки бутылочного стекла, и сами волны, а еще фисташки. И, очень, квашеную капусту.
Ах, да! Я люблю деньги (см.) — бумажки с зелеными спинками.
Зоологический музей
Как утверждают ученые, земная жизнь зародилась в воде. Моя же персональная жизнь, как я представляю, зародилась на суше. А именно — в центре Москвы. А именно — в Зоологическом музее МГУ: дом шесть по улице Герцена (как она именовалась в момент события) или же по Большой Никитской (ранее и сейчас).
То есть не буквально зарождение, но важнейшие прелиминарии. В смысле ухаживания. В Большой Зоологической аудитории мой будущий папа ухаживал за моей будущей мамой. Он ухаживал за ней, впрочем, и в Ленинской аудитории, и в Коммунистической, и в 233-ей. И, конечно, на легендарном психодроме, как тогда называли тусовочный скверик перед журфаком, где они, собственно и учились. Но мне как-то приятнее думать, что главные ухаживания происходили в Большой Зоологической. В окружении крошечных колибри и громадных тропических бабочек. Райский сад, потерянный рай. Немного пошло, но сказочно.
Если продолжить лирическую тему, — а хочется продолжить: есть пометка 1931. Зоологический музей под стихотворением Мандельштама — самом его попсовом, но и самом неотразимом. Про то, как греки сбондили Елену по волнам, ну а мне соленой пеной по губам… Пей коктейли, ангел Мери, дуй вино. Все лишь бредни, шерри-бренди, все одно…
Наверное, было холодно, и одиноко. Дождь. Он купил билет, зашел в музей, и записал стихотворение, где? — на подоконнике? На банкетке? Напротив тигра? Напротив черепах в формалине?..
Что еще знаменательного происходило на Большой Никитской,6? Да много всего. Штирлиц, он же полковник Исаев назначал встречи своим агентам. Имел такое обыкновение. То есть как бы в Берлинском музее природоведения — но снимали-то кино здесь, в Зоологическом: знакомый слон, знакомая лестница. По ней спускались тихие благовоспитанные школьники с блондинкой-учительницей — человеком Мюллера. На стуле дремал служитель — тоже стукач. Штирлиц уже привык к нему, и он привык к Штирлицу… Странно, что не дремлет он на своем стуле и до сих пор. Но нет — в роли служителя здесь девушка в курточке милитари-стайл. Бойкие московские дети спрашивают у нее, где в Зоологическом находится зал монстров. Хотят видеть бэтманов, канализационных черепашек и человека-паука. Милые мои, жертвы коммерческой анимации.
Впрочем, не так уж они и неправы. Насчет монстров. Где как ни в Зоологическом разводил монстров известный профессор Персиков. Гигантские амебы и свирепые лягушки-ниндзя. Красный луч, роковые яйца. Прототипом Персикова считается работавший здесь профессор-паталогоанатом Алексей Иванович Абрикосов. Прославился тем, что анатомировал труп Ленина и извлек из черепной коробки мозг вождя (одно из полушарий в два раза меньше обыкновенного куриного яйца). Зоологическом помнят и еще одного профессора Абрикосова. Тот был Георгий Георгиевич, или, как звали его студенты, Гор Горыч, славившийся, в противоположность булгаковскому персонажу, необыкновенной мягкостью и кротостью… Вот не думала, а приходится признать: люди для меня все-таки интереснее препарированных животных.
Вообще, правду сказать, я не сильна в биологии. То есть я проходила эту прекрасную науку в школе, где ее преподавал весьма добрый учитель по прозвищу Беге (от гиппопотамуса). И позже пополняла свои знания прилежным чтением Пелевина и Метерлинка, но недалеко продвинулась от тех времен, когда крошила бабочкам-шоколадницам дареную плитку «Аленки» и писала в годовой контрольной, что у жука- плавунца глаза являются органом осязания. Но будучи невеждой, я все равно нежно люблю зоологию.
Правильно определил мой характер по образцу почерка графолог Грифон: логос для меня важнее эроса и важнее вообще всего. Я люблю зоологию за логос: за имена, за названия. Жаба обыкновенная на латыни зовется Bufo Bufo Bufo. Трижды, не скупясь. Разглядывая этикетки в витринах Зоологического, я обнаружила, что яйцо по-гречески будет oon, а наука, изучающая различные яйца — оология. О, oon! О, Зоо!
Я посетила Зоологический столько раз, что узнала кое-какие подробности, в которые не посвящают экскурсантов.
Индийского носорога вообще-то звали Семирамидой. Но в Московском зоопарке ее переименовали в
