С рассветом, таким же угрюмым, как и все вокруг, мы были готовы выступить. На сей раз наш командир роты решил обойтись без воодушевляющих речей. По отвратительной дороге мы двинулись к востоку и вскоре услышали грохот орудий — мы приближались к фронту. Дорога была забита техникой и гружеными автомобилями, навстречу мчались уже пустые грузовики. Управлять грузовиком на разбитой дороге было настоящим искусством, и мы не раз наблюдали, как многие водители, не справившись с управлением, съезжали в кювет.
Километров через двадцать мы оставили «шоссе», резко повернули направо и вошли в одинокую деревню, затерявшуюся среди холмов и кустарника. Она представляла собой одну-единственную немощеную улицу, вдоль которой по обе стороны тянулись неказистые глинобитные лачуги. Самое странное, что эта деревня носила вполне немецкое название Розентапь, меня очень заинтересовало это обстоятельство. Мне было известно, что императрица Екатерина приглашала немецких поселенцев из Швабии на постоянное жительство в Россию лет эдак двести назад. Я попытался отыскать их потомков, но, разумеется, не нашел — если не считать нескольких человек с величайшим трудом изъяснявшихся на ломаном немецком.
Нам было приказано занять по дому на экипаж, а хозяев выставить вон. Когда мы зашли в «нашу» лачугу, я увидел за столом у окна женщину и троих маленьких детей. Они, очевидно, только что закончили есть. Женщина была перепугана нашим нежданным визитом, я заметил, как дрожали у нее руки, а дети продолжали удивленно смотреть на нас. Наш фельдфебель, недолго думая, выкрикнул «…raus[10]», указав на дверь. Женщина пыталась было протестовать, дети, поняв, в чем дело, расплакались, но фельдфебель вновь рявкнул «…raus», сопроводив это недвусмысленным жестом. Он объяснил женщине на пальцах, что в ее распоряжении пять минут. И я понял, что на моих глазах война добралась и до этой женщины и ее детей. Муж ее наверняка был в Красной Армии, он ее защитить не мог, и ей ничего не оставалось, как быть выброшенной из собственного дома на улицу. Наскоро связав нажитое в узлы, она уложилась в пять минут, а то и меньше. Надев толстое деревенское одеяние, напялив на ноги толстые валенки, она взяла за руку младшего, и семья покинула свое жилище.
На улице стоял мороз, и когда я посмотрел в окно на них, увидел, как женщина стояла у дороги, растерянно озираясь, не зная, что сделать. Зрелище вызвало во мне странное чувство. Ни разу в жизни мне не приходилось оказываться в подобной ситуации. Когда я выглянул в окно чуть позже, их уже не было, и я заставил себя не думать об их дальнейшей участи.
Устроились мы быстро. Лачуга состояла из одной большой комнаты, разделенной не доходившими до потолка перегородками. Убожество воистину доисторическое. Большая глиняная печь все еще источала тепло, земляной пол был выложен камнями, потолок в привычном понимании отсутствовал — лишь солома. Стены были выложены из дикого камня и кое-как скреплены глиной. Тяжелая дверь выходила на угловатое крыльцо. Окна были крохотными, едва ли тридцать на тридцать сантиметров. Уборной не было, вместо нее примитивное сооружение на улице: две стенки и отверстие. И нас с нашим современным оружием занесло сюда, за две тысячи километров, воевать с этими неимущими людьми, отнимать у них последнее, что оставалось — кров над головой?!
Мы расстелили одеяла на соломе у стены, а наш фельдфебель изо всех сил старался примоститься на ветхой кровати в углу. Вся мебель была грубо сколоченной, создавалось впечатление, что сами жители делали ее кое-как. За водой приходилось ходить к колодцу, расположенному в нескольких домах от нашего. Мы быстро распаковали паек, и вскоре аппетитно запахло едой, и чайник был поставлен на огонь. Как только в животах стало разливаться живительное тепло, жизнь показалась вполне сносной. Мы говорили обо всем на свете, о доме и наших любимых — но никто не заикнулся о несчастной матери и ее маленьких детях, которые еще совсем недавно сидели за этим же столом.
Улегшись спать рядом со своими товарищами, я обнаружил, что, несмотря на всю убогость, жилище это было теплым. Мне пришло в голову, что эти крестьяне давным-давно достигли единения с природой, в то время как нам это еще только предстояло. Вошел наш охранник и подбросил в плиту торф, наваленный кучей около дома. Лишь свечка одиноко мерцала на столе, было тихо и спокойно. Я слушал, как потрескивает огонь в печи, как дышат во сне мои товарищи. Из-под двери тянуло холодом. У меня было ощущение, что в жизни моей произошла перемена. Будущее рисовалось неясным, я не мог знать даже, что принесет с собой утро. Но мы были молоды, мы жили сегодняшним днем и были уверены — или нам так только казалось? — что дело наше — справедливое.
Крымская интерлюдия
Казалось, командование никак не могло решить, куда, в какую именно дивизию дислоцированной в Крыму армии фон Манштейна приткнуть нас, а когда этот вопрос наконец утрясли, выяснилось, что нам предстоит войти в состав 22-й танковой. Упомянутая дивизия пока что пребывала во Франции, и нас решили расквартировать подальше от линии фронта, в курортном местечке Феодосия. Русские отсиживались у Севастополя и, как нам представлялось, вряд ли были способны организовать боевые операции на территории Крыма. К Рождеству в своей лачуге мы организовали елку, убрали ее настоящими свечами и самодельными, вырезанными из алюминиевой фольги игрушками. Почти все наши получили письма и посылки с разной вкусной снедью, которую по-братски поделили. Единственное, чего мы были лишены, так это возможности сделать друг другу рождественские подарки. В сочельник нас выстроили на улице, и нам прочел очередную проповедь наш командир роты. Он решил напомнить нам о значимости и величии Иисуса Христа, Рождества Христова, о том, что наше дело здесь, в России — святое и правое, и что с нами Бог. Командир роты говорил спокойно, что было для него весьма необычно, странно было слышать теплые, почти отеческие нотки в голосе человека, который беспрерывно орал и понукал нас. После этого мы прочувствованно спели «Тихую ночь, Святую ночь», и все завершилось молитвой во славу Господа и фюрера. К концу все основательно промерзли и были рады вновь юркнуть в натопленные хаты и по- настоящему отпраздновать Рождество. Стояли морозы, и довольно сильные, но, как нетрудно понять, мы не очень печалились по поводу задержки с прибытием нашей дивизии из Франции.
Как-то, это было, как мне помнится, вскоре после Рождества, боевое охранение вдруг подняло нас по тревоге. Вначале я подумал, что это дурацкая выходка какого-нибудь перепившего солдата или фельдфебеля. Но когда нас построили на улице, я заметил, что офицеры встревожены не на шутку, так что оставалось предполагать худшее. Потом со стороны побережья донеслась стрельба, сначала винтовочные выстрелы, а потом заговорили автоматы и тяжелые орудия. Что случилось? И почему все так внезапно? Насколько мы знали, части Красной Армии располагались километров за сто пятьдесят от нас. По мере того как мы стояли и мерзли на пронизывающем ветру, в нас росло чувство страха и неуверенности, быстро сменившееся раздражением. Мы уже собрались рассесться по машинам и двинуться на юг, в город, как на дороге появились разрозненные группы наших солдат. Запыхавшись, они в двух словах объяснили нам обстановку: русские высадились с моря. Части Красной Армии на десантных лодках беспрепятственно добрались до берега, скорее всего, оставшись незамеченными, ибо наша охрана больше пьянствовала, чем утруждала себя исполнением служебных обязанностей. К тому же, по словам отступавших, многие из русских были переодеты в немецкую форму, что значительно облегчило им снятие наших постов. Охрана едва успела открыть огонь, да и то с большим запозданием. Паника и хаос были неописуемы. Наши солдаты, едва выбежав из домов на улицу, попадали под огонь русских, произошла страшнейшая мясорубка. Прежде чем успели развернуть две тяжелые гаубицы у входа в порт, они были буквально сметены огнем орудий главного калибра тяжелых кораблей Советов. Только тогда сообразили, что под покровом темноты вплотную к берегу сумели подобраться советский крейсер и еще несколько эсминцев. Прислушавшись, мы разобрали гул двигателей моторных лодок, и это свидетельствовало о том, что десантники противника овладели всеми стратегическими пунктами в городе.
Из дома, где размещался наш командир роты, мы услышали, как он громко кричал в трубку полевого телефона, позже нам передали, что его на ломаном немецком крепко обругали в телефон русские. Не прошло и часа, как поступил приказ запустить двигатели и колонной следовать за командирским танком. Все ожидали, что нам прикажут следовать на юг к побережью для участия в отражении внезапной атаки русских. Но оказалось, что нам предстоит путь на север в противоположном от района боевых действий