Петербургские трущобы
– Странный какой-то теперь Кремль, – сказал Лукас на выходе. – Похоже на петербургские трущобы между Рубинштейна и Марата.
– Ага, – поддержал Лесин. – Петербургские трущобы. Водки выпьем здесь?
– Ещё бы!
Это у нас такой условный сигнал. Означает, что пора выпить. Впрочем, у нас все фразы это означают. Шагнули мы назад, чтобы ещё немного усугубить, но вход в прекрасный кабак «Бухать здесь» как корова языком слизнула – вместо него стоит, натурально, будка, а в ней – городовой с ружьём.
– Дяденька городовой, а где же Кремль? – детским голосом спрашивает Лукас. Детям в петербургских трущобах все можно, взрослые их жалеют, милостыньку подают, бьют несильно, оскорбляют вполсилы – насмерть обидеть боятся. Детки-то в трущобах хлипкие вырастают. Правда, о Лукасе этого не скажешь – но детки всякие нужны, даже большие и пьяные. Педофилы тоже ведь разные бывают. Есть даже педофилы- геронтофилы – пожилых детей любят.
– Я вот вас сейчас расстреляю, во славу Достоевского! – нестрого шутит городовой.
– Ой, у вас такое сексуальное ружье! – подмигивает ему Лукас. – А всё-таки – где Кремль?
– Где-где? – ласково сердится городовой, – В Достоевске, вестимо. Который бывший Нижний Новгород.
– Нижний Новогрод – бывший Горький, а Достоевский твой – козел! – умничает Лесин.
– Зенит – чемпион! – на всякий случай, невпопад, поддакивает Лукас.
– А кому же и быть чемпионом, как не ему, родимому? – расплывается в улыбке городовой, – А за Достоевского – ответите. Я на вас сейчас рапорт напишу!
Ну, пока он расчехлял свою боевую тетрадь для записей особо злостных нарушений, мы успели убежать и потеряться. В петербургских трущобах легко заблудиться: вошёл в дворик в одну арку, вышел в другую, попытался вернуться – в третью угодил, и так, пока не сдашься. Тогда перед тобой сразу же откроется путь к отступлению, или даже гостеприимные двери какого-нибудь питейного заведения.
Стоим, значит, во дворе-колодце. Дома нас окружают, в каждом доме – арка, просто картина «витязь и распутница на распутье». Да ещё и на помойном бачке кто-то, в шутку, наверное, написал: «Налево пойдёшь – пьян будешь, направо пойдёшь – выпьешь там, прямо пойдёшь – в запой угодишь, а назад повернёшь – вообще сопьёшься, сука ты и гад!»
– По-моему, милое местечко, – одобрил Лесин, дочитав надпись, – Пойдём, что ли, туда, где «выпьешь».
Повернули мы направо, на улицу вышли. Вроде бы Невский проспект, хотя написано почему-то «Тверская-Достоевская»
– Они тут что, на этом Достоевском помешались всё, что ли? – возмущается Лесин. – Ещё бы Солженищенской-Нищебродской назвали.
По Тверской да по Достоевской велосипедисты разъезжают, редкие автомобили, допотопные сплошь. В луже на углу Тверской-Достоевской и Газетного тупика свинья лежит.
– Глухомань какая-то! – вздыхает Лесин.
– Понаехали тут! – толкнула его какая-то тётка в расписной шали, – Из Лодейного поля да Смоленска. Убирайся в свой Петербург, буржуй, олигарх, зажрались там совсем! Все соки из Москвы-матушки высосали, а теперь говорите – глухомань!
– Так, подождите, мы в Москве, что ли? – переспросил Лесин.
– Нет, блин, в Новом Хельсинке! – сплюнула тётка. Прямо в свинью попала – вот это меткость!
– Вы не ругайтесь, а объясните толком, – сказала Лукас, – Давайте, может быть, выпьем где-нибудь…
– А у вас есть на что? – обрадовалась тётка, – Пойдёмте тогда, тут рядом хороший гастроном, я там всегда беру, когда зарплату деньгами дают.
– А чем обычно дают? – заинтересовался Лесин, – Когда не деньгами?
– Собраниями сочинений Достоевского, – вздохнула наша новая знакомая (её, кстати, Настасьей Филипповной звали). Или набором открыток. Достоевский на коне. Достоевский обнажённый и на коне. Достоевский любит свою первую жену. Достоевский любит свою вторую жену. Достоевский любит свою первую жену, вторую жену, любовницу, детишек крестьянских и весь русский народ.
– Где же ты, Настенька, работаешь-то, что тебя так мучают? – пожалел её Лесин, а у самого уже глазки масляные, бегают туда-сюда, ручонки белые так и норовят за жопу ухватить.
– В книгопечатне, – вздохнула она.
– Имени Достоевского? – уточнил Лесин.
– Ну а другой-то у нас нет. Я раньше няней работала, так один раз родители ребятёнка – они питерские, естественно, богатеи, могут себе позволить няню иметь – пришли чуть пораньше, а мы обедаем – сосиски с горчицей наворачиваем. Ребёночек горчицы лишку хватил – у него слезы-то на глаза и навернулись. «Никакая горчица не стоит слезинки нашего ребёнка!» – закричал отец и выгнал меня на улицу, без выходного пособия.
Тут мы как раз подошли к гастроному. Около гастронома, на поребрике (там даже специальный знак стоял: «Это, гады москальские, ПОРЕБРИК, а не бордюр, чурки подлые») нищие сидят. Гастроном хороший такой, родной, как из советского детства. Зашли мы в него, смотрим по сторонам – продукты все знакомые, а цены какие-то странные.
– У вас в какой валюте расплачиваться принято? – интересуется у Настасьи Филипповны Лесин.
