Он долго торговался с владельцем арбы, в которую был запряжен ослик с большой головой и непомерно длинными ушами. И арбу и ослика Ваня тоже видел первый раз в жизни. Он не мог понять, как все они, да еще с вещами, поместятся в этой повозке на двух огромных колесах; однако ж все поместились, уселись кое-как, кроме аробщика, который пошел рядом с безмятежным и флегматичным осликом.
За вокзалом начались промышленные корпуса заводов и растущие прямо из земли резервуары, наполненные нефтью, все в грязных черных подтеках. Стало больше нефтяных луж, стала еще хуже дорога, на ухабах арбу неимоверно встряхивало, и Ваня предпочел слезть и пойти рядом.
Хозяин был стар и любил поговорить. Делать ему было нечего, и он стал рассказывать Ване, что еще на его памяти вдоль этой шумной дороги крестьяне сеяли пшеницу и она давала хорошие урожаи. А потом, когда в тех местах, куда едет русский мальчик, нашли нефть, поля у крестьян отобрали и начали строить заводы.
…Часа через четыре они наконец-то добрались до Балахаы, в прошлом большого азербайджанского села. Владелец арбы и ослика получил свой честно заработанный двугривенный и низко поклонился на прощание, прижав руку к сердцу.
— Да будет аллах добр к вам…
Жили Переделкины в одной комнате без кухни — он, она и сын-сорванец, который куда-то убежал, так и не дождавшись гостей. Иметь отдельную комнату в Балаханах считалось счастьем, и Переделкиным многие завидовали.
С улицы доносился металлический гул буровых машин, глухие удары чугунных баб, падавших на сваи, грохот перетаскиваемых с места на место труб. Через мутное окно виднелись нефтяные вышки, их высокие тупые башни с дощатыми пристройками, сколоченными кое-как, трубы и прорытые в земле желоба, по которым невесть куда бежала нефть.
— Мам, Анюта заснула… Можно я пойду погуляю? — спросил Ваня.
Мать кивнула.
— Иди, иди, сынок. Погляди, как тут люди работают. Может, и для тебя что подходящее найдется.
…Солнце палило нещадно. Расплавился кир, лип к босым ногам, обжигая их, и Ваня отбежал в тень, которую отбрасывала ближайшая вышка.
Тяжелые черные капли падали на землю из безоблачного затянутого дымкой неба — это накрапывал нефтяной дождь, отброшенный ветром в сторону от бьющего нефтяного фонтана. Его толстая струя упиралась вверху в дымное, им же созданное облако и с шумом нескольких летних ливней возвращалась обратно на землю, образуя темное озерцо.
Десятка два оголенных до пояса рабочих сгребали землю по его краям, наращивая берега, чтобы сберечь нефть. Другие рыли в песке канавы, по которым она стекала. Песок тоже был черный, с жирным сизым отливом, но не от рождения, а все от той же нефти, которая ого пропитала.
И вдруг Ваня услышал отчаянный плач. Плакал, судя по всему, мужчина. Ваня невольно вздрогнул. Он не мог переносить, когда плачут взрослые люди, хотел уйти подальше от этого плача, но ноги почему-то сами двинулись к тому месту, откуда он доносился.
Там рыли нефтяной колодец.
Нефти в Балаханах еще было так много, что некоторые хозяева, особенно из тех, кто победнее, приобретя клочок земли, принимались на свой страх и риск рыть колодец — авось повезет; колодец стоил во много раз дешевле, чем скважина. Его не надо было рыть глубоко, часто случалось, что нефть лежала всего в пятнадцати саженях и ее можно было черпать как воду.
Работали на рытье колодца всегда втроем и всегда только персы, приезжавшие в Баку на заработки. Двое спускали на веревке третьего, который углублял колодец, рыл мокрую землю, накладывал ее в брезентовое ведро, а потом дергал за веревку — подавал сигнал. Если сигнала долго не было, то ведро все равно поднимали. Иногда оно оказывалось пустым, и это означало, что человек в колодце задохнулся. Тогда человека вытаскивали, клали на землю и начинали плакать по умершему.
Так было и в этот раз. Ваня увидел распростертого на земле молодого мужчину с лицом землистого цвета и остекленелыми, мертвыми глазами. У головы и ног погибшего сидели на корточках два его товарища и плакали, закрыв лицо руками. Рядом стояла санитарная повозка, и два дюжих санитара в халатах мышиного цвета терпеливо ожидали, пока оставшиеся в живых закончат плач и прочитают молитву.
Вокруг образовалась реденькая толпа женщин и детей, на которых беззлобно и безрезультатно покрикивал полицейский в белом кителе.
— Ра-зой-дись, — вяло повторял он. — Эка невидаль…
— Хоть и нехристь, а все одно жалко, — сказала какая-то старуха и перекрестилась.
— На этой неделе второй уже, — сказала другая женщина, закутанная покрывалом так, что остались видны только глаза, и тяжело вздохнула.
Смотреть на мертвого было страшно, и Ваня заторопился домой. На обратном пути он заблудился и уже хотел было спрашивать, где тут сорок девятый участок; как вдруг его кто-то окликнул.
Ваня оглянулся на голос и узнал вчерашнего хозяина арбы.
— Здравствуй, русский малчик, да будет твоя жизнь безоблачной, как это небо, — сказал старик, прикладывая руку к сердцу. — Ты куда и откуда идешь так шибко?
— Немножко заблудился… Забыл, где барак.
— Не в ту сторону идешь. — Старик улыбнулся. — Я сейчас покажу тебе, куда надо идти. А еще лучше пошлю с тобой моего сына Абдулу, ему все равно делать нечего… Скажи, тебе понравился наш поселок?
— Нет, дедушка, не понравился, — не стал лукавить Ваня. — Страшный он какой-то…
— Страшный, говоришь? Это, малчик, с непривычки страшный.
Владелец арбы жил на краю поселка; окна его домика выходили в степь. Дом, как полагается, был с плоской крышей, низенький, и его почти не было видно из-за глухого забора.
— Заходи, русский малчик, — сказал старик.
Через узкую калитку — единственное отверстие в каменном заборе — они вошли в опрятный, чисто подметенный двор с очагом в углу, возле которого хозяйничала пожилая женщина. При виде незнакомого человека она поспешпо закрыла лицо чадрой.
— Жена моя, Бахшанда, — сказал старик. — А меня зовут Ибрагим. Ибрагим Байрамов. А тебя? Хотя я помню — Ваня.
По южной степе домика вился виноград и висели его тяжелые спелые грозди.
— Угощайся, Ваня, — сказал старик, показывая на виноград. — А я пока пойду поищу Абдулу. Наверно, он пошел на свалку. Чтобы найти какую-либо полезную вещь — пуговицу или пряжку от ремня. — Старик беззвучно засмеялся, тряся своей редкой бороденкой.
Сына он нашел быстро.
Абдула оказался черноглазым и черноволосым пареньком, примерно одних лет с Ваней, шустрым и довольно хорошо говорившим по-русски.
— Возьми с собой винограду, угостишь мать, — сказал старый Байрамов Ване и срезал несколько тучных гроздей…
На работу отчим в конце концов устроился. Переделкин предложил мастеру десятку, отчим поставил две бутылки водки, и на следующий день в табеле слесарной мастерской Товарищества братьев Нобель появилась фамилия нового слесаря.
А через месяц отчим явился домой угрюмый и едва держась на ногах. Свою первую получку он пропил с мастером, уговаривая его похлопотать насчет казенной комнаты.
— Все, Александра… Ни денег нет, ни квартиры, — сказал он.
Мать тихонько заплакала в ответ, и Ване стало очень жалко ее.
— На что-то жить будем? — спросила она.
— Ты, мать, не голоси, — невнятно пролепетал Знаменский и обернулся к пасынку: — Слушай меня, Иван. Я тебе нонче работенку подыскал. Будешь на слесаря учиться. Двенадцать годов тебе. Нагулялся на
