Алексеевича нет. А где он, куда ушел?
— Пописать ушел, — ответил Живой. — Там туалет рядом. Работы Карла Росси. Спи давай!
Княжна фыркнула. Бабст неодобрительно покачал головой.
— Да, да, я понимаю, цари тоже люди, — задумчиво сказала Жозефина. — А вот еще что объясни мне: памятник ему поставили из бронзы, а ты в своей поэме его называешь — медный. И у самого Петра Алексеевича, пишешь, «медная глава». Это почему?
— Медный лоб у него потому что.
— Вот оно что! А я-то думала, думала... А вот еще ты пишешь про него:
А зачем ему, Сашенька, Мазепу за усы держать?
— Любовь у них была. Спи, тебе говорят!
— Ну, сплю, сплю. Только ты не уходи никуда. Мне еще много-много чего надо у тебя спросить.
И она закрыла глаза.
— Смотри-ка, как она тебя любит, — насмешливо заметила княжна.
— Но-но, не ревновать мне тут! — погрозил пальцем Паша. — Я — солнце русской поэзии. А солнце светит для всех.
— Я уступаю, ей нужнее, бедняжке, — снисходительно произнесла Вера.
— Стоп, а меня кто-нибудь спросил? — задергался Живой.
— Вы там чего хотите, конечно, делайте, хоть детей, — грубо вмешался Бабст. — Меня это никаким боком не касается. Только у меня уже все готово.
— Менделеевка с патиной?! — воскликнула Вера.
— Антифриз со спецэффектами? — подскочил Живой.
— Оно, — кивнул Бабст. — В смысле, она. В смысле, он. В общем, раствор.
— Так. Ты сейчас же дашь мне попробовать! — решительно шагнула к нему княжна. — Я — химик, и я готова приносить собой такую жертву!
— И мне дозу нацеди, да? — бросился за ней Паша. — Я об этом кандидатскую на форум торчков напишу!
— А ну тихо! — шикнул на них Бабст. — Я его приготовил, я его и выпью. Эксперименты будут проводиться только на мне. У меня организм луженый, закален многими годами опытов, а вы от этого дела можете лыжи склеить.
С этими словами он перекрестился и, закрыв глаза, выпил залпом всю мензурку.
Все замерли, уставившись на него. Последствия эксперимента были совершенно непредсказуемы, и Вера от волнения даже схватила Живого за руку.
Поначалу Бабст вел себя спокойно. Он погулял по комнате, потом остановился у манекена и потрогал пальцем золотое шитье на царском кафтане. Подошел к зеркалу. Приосанился, подкрутил усы, встал боком. Поморщился.
— Ну, что, автор-исполнитель, нравишься ты себе? — поинтересовался Живой. — Словечко-то хоть скажи. Как ощущения?
Бабст, казалось, не слышал вопроса. Он вглядывался в собственное отражение, теребя бороду — но не поглаживал ее, как обычно делают бородачи, а взъерошивал сильными движениями снизу вверх. Угол рта у него конвульсивно подергивался.
— Костя! — окликнула его княжна. — Если тебе очень плохо, то ты скажи, мы вызовем амбуланс.
Но даже ее голос не вывел Бабста из транса. Он снова подошел к манекену, снял с него петровский кафтан и напялил его на себя поверх футболки.
— Ты что, у памятника поработать решил? — удивился Живой.
Бабст не отвечал: он тщательно застегивал пуговицы. Потом принялся натягивать царские ботфорты. Они налезали с трудом.
— Толстоват ты для этой роли, — заметил Паша. — Может, тебе лучше лошадь сыграть? Или вот что! Верочка, давай мы в Катькином саду у твоего памятника встанем, а Костик кого-нибудь из твоих любовников изобразит. Там есть один такой упитанный, не помню, как его зовут...
— Заткнись! — цыкнула на него Мурка.
Бабст вернулся к зеркалу и оглядел себя еще раз. Костюм сидел на нем вкривь и вкось. Из-за бороды главный хранитель музея выглядел не Петром, а каким-то самозванцем из казаков — может быть, самим Пугачевым.
Костя протянул руку и взял с трюмо портновские ножницы.
— Эй! Эй! — успел вскрикнуть Живой.
Но было поздно. Бабст одним движением отхватил половину бороды, радостно улыбнулся своему новому отражению и тут же начал состригать оставшееся.
— Эй, эй, ты с ума-то не сходи! — прыгал вокруг Живой, не решаясь схватить его за руку. — Пошутил я насчет любовника! Верочка меня любит. Ну что ты делаешь-то, дурак? Ну и приход...
Бабст не обращал на него никакого внимания. Он достриг бороду до мелких клочков и полюбовался собой сначала анфас, а потом в профиль. Лицо у него оказалось круглое и немного кошачье. Усы он оставил, и они торчали теперь по-гусарски лихо.
Тут Живой решился: ухватил ненормального за руку и вырвал ножницы. Этот поступок оказался роковым: Бабст вышел из транса и вступил в контакт с внешним миром.
Он медленно, как памятник в страшном сне, повернулся и посмотрел вниз.
Перед ним стоял маленький кудрявый человечек с бакенбардами во все щеки, одетый в нелепый фрак.
— Ты зачем, обезьяна, бороду на щеках отпустил? — тихо спросил Бабст.
Паша разинул рот. Ножницы, жалобно звякнув, упали на пол.
Бабст шагнул вперед и ухватил Живого за бакенбарды.
— Указ мой не для тебя писан?! — громовым голосом гаркнул он.
— Да ты что, опух? — завизжал Живой, пытаясь вырваться.
— Ой, Паша, он же в Петра превратился! — догадалась наконец княжна. — В настоящего Петра! Беги! Спасайся!
И она картинно упала в обморок на свободную кровать. Вопрос, в чем состоит действие напитка, был все еще не до конца ясен, и Мурка решила пока не вмешиваться в события. Устроившись поудобнее на подушке, она чуть-чуть приоткрыла пушистые ресницы и стала наблюдать за экспериментом.
Бакенбарды оказались приклеены действительно крепко. Царь крутил их в разные стороны, причиняя супостату адские муки, но оторвать никак не мог.
— Ты... мне... голову... отвинтишь... — завывал Паша. — Пусти, дурак... я же... Пушкин...
Услышав это, Бабст остановился и выпустил из рук романтическую растительность. Лицо его в одно мгновение налилось кровью.
— Ах, Пушкин?! — взревел он. — Медный лоб у меня? С Мазепой любовь? Ну, держись!
