не видел даже много поездивший по России Костя. Больше всего храм напоминал три поставленные друг на друга картонные коробки мал мала меньше. Коробки были побелены известкой, и при этом у каждой из них имелась своя черепичная крыша с чуть приподнятыми углами. На самой верхушке сияла золотом маленькая луковка без всякого креста.
Чтобы попасть на территорию храма, нужно было пройти деревянные ворота. Они были точно такие же, как при входе в деревню, однако на этот раз их поддерживал крепкий частокол из высоких бревен. На воротах красовалась вывеска с надписью славянской вязью — «ХРАМ ЗЛАТОЙ» — и расписание работы.
— Смотрите, бог-то у них по графику принимает, — не удержался Паша. — Даже с перерывом на обед.
Бабст крепко обнял его за плечи, наклонился к самому уху и задушевно шепнул:
— Если ты, абитуриент, еще чего-нибудь вякнешь, то вылетишь за эти ворота по воздуху, как тогда в музее. В церкви молчать в тряпочку и делать вид, что молишься. Ты понял меня?
— Понял, понял, пусти.
Дойдя до ворот, Дуня остановилась, хлопнула в ладоши, а затем низко поклонилась, коснувшись рукой земли. Приезжие в точности скопировали ее жест и прошли за ограду.
Вокруг храма были в живописном беспорядке насажены елки и навалены большие валуны. Между ними вилась посыпанная щебнем дорожка.
— Сперва омовение, — сказала Дуня. — Обычай такой.
Все с пониманием закивали и направились к колодцу, вырытому слева от церкви. Над ним был построен тесовый шатер с такой же, как у храма, загнутой крышей. Уже шагов за тридцать от колодца все участники экспедиции, не сговариваясь, вспомнили Константина Иваныча: в воздухе резко запахло сероводородом.
Дуня достала ведро воды, взяла деревянный ковшик и сказала:
— Руки подставляйте.
Первым, подавая всем пример, умылся Савицкий. Французская княжна и кандидат филологических наук чуть-чуть помочили в воде пальцы. Бабст отнесся к обычаю серьезно: он вымыл не только лицо, но даже уши. Глядя на это, Дуня заулыбалась:
— Правильно делаете. У нас как говорят? Духи любят чисты ухи. У кого уши чистые, с тем сам учитель заговорить может.
Она передала ковшик Петру Алексеевичу и приступила к омовению. Сначала тщательно вымыла правую руку, потом левую, потом прополоскала рот, потом стала тереть уши. Процесс длился долго. Савицкий поливал из ковшика, Живой переминался с ноги на ногу, а Вера сморкалась в платочек, делая вид, что у нее начался насморк. Русская разведчица на этот раз оказалась солидарна с французской княжной, и это ее обеспокоило: если враги догадаются пытать ее запахом тухлых яиц, задание будет провалено. К счастью, пытать ее пока никто не собирался.
Закончив водные процедуры, богомольцы подошли к высокому крыльцу храма. Изнутри доносилось негромкое пение на манер речитатива.
На крыльце их ждал новый сюрприз: с козырька свисала очень толстая веревка, сплетенная из соломы. Назначение ее было совершенно непонятно.
— Делайте, как я, — скомандовала Дуня.
Она снова хлопнула в ладоши и поклонилась в пояс.
— Здравствуй, Семеновна, божья рука., пропусти помолиться, — произнесла она и, лизнув палец:. дотронулась до веревки.
Академики повторили за ней. Их голоса прозвучали очень убедительно. Семеновна благожелательно закачалась.
— Обувку у входа снимайте, — сказала Дуня. — И денежки приготовьте.
— А сколько надо платить? — спросила Вера, сбрасывая туфли.
— А сколько душа подскажет. Вон туда кидайте, — проводница показала на деревянный решетчатый ящик, стоявший рядом с Семеновной.
Дуня что-то прошептала — было слышно только «и нашим, и вашим» — дважды глубоко поклонилась и опустила в ящик несколько монет. Все последовали ее примеру. Живому душа подсказала бросить в ящик рубль мелочью, но зато Петр Алексеевич засунул туда целую тысячу рублей.
Прежде чем войти, Дуня предупредила:
— В храме тихо стойте, со смирением. Сейчас служба заканчивается.
Они вошли внутрь.
Пахло в церкви не ладаном, а сухими травами и еще чем-то очень знакомым и совсем не божественным. Савицкий никак не мог вспомнить, что это за запах: мешали последствия омовения. Он приложил палец к носу и вопросительно посмотрел на Бабста, но тот только пожал плечами.
Внутреннее убранство храма не могло не удивить приезжих. С потолочных балок свисали пучки трав и какая-то шерсть — по-видимому, настоящие конские хвосты. По выбеленным стенам висели православные иконы, и можно было различить самых почитаемых в народе святых: Николу-угодника, покровителя скота Власия, целителя Пантелеймона. Однако тут же, вдоль стен, стояли грубо вырубленные из бревен идолы с совершенно не православными физиономиями. Вперемежку с иконами висели чернобелые фотографии каких-то мужчин с напряженными лицами. Одни из них были в военной форме времен Великой Отечественной и с медалями, другие — в гражданской одежде. Перед каждым предметом культа на специальной подставке стоял бонсай, несколько свечек и чашка. Бабст потихоньку наклонился к одной из чашек и понюхал: оттуда шибануло сивухой. Заметивший его гримасу Савицкий кивнул, давая понять, что тоже узнал запах.
Народа оказалось довольно много. Как и в любой московской церкви, основную часть паствы составляли пожилые женщины в платочках, отдельно молилось несколько стариков. Молодежи практически не было.
Служба, видимо, подходила к концу.
У самого алтаря, спиной к прихожанам, стоял огромного роста бородатый мужчина; судя по белой ленте через плечо — дьякон. Одет он был дико: в голубую плиссированную рясу и совершенно невозможную в русской церкви шапку-ушанку, причем с незавязанными, болтавшимися по сторонам ушами. Ненормальный дьякон бил в бубен и протяжно завывал басом, без конца повторяя одно и то же.
Старухи подтягивали дребезжащими голосами, а в конце каждой фразы прикладывали руку к сердцу и кланялись. Слов было не разобрать, но слышалось что-то вроде:
