Он легко сбежал с трапа самолета, в здании аэропорта купил цветы, схватил такси и поехал к родителям. В сумке лежали бархатный футляр с тяжелым серебряным браслетом с мутным, беловатым, похожим на засахаренный мед янтарем для мамы и бутылка зеленого травяного ликера для отца.
Они сидели на кухне, ужинали, он жадно ел мамины котлеты, жареную картошку и долго пил чай. Мать глядела на него во все глаза – ничего не понимая, чувствуя только, что он ожил, ожил наконец, и не важно, что за причина. Главное – у сына светятся глаза, и он много ест и много говорит. Значит, что-то произошло, и какая разница – что. Он был счастлив, ее мальчик. Ее взрослый мальчик. И это было самое главное. Началась какая-то суета – он пытался договориться на работе, его не хотели отпускать, требовали, чтобы он нашел себе замену. Он поругался с начальством, бросил на стол заявление, тряс Трудовым кодексом, скандалил. Но ему по большому счету было на все наплевать. У соседки-спекулянтки он купил за бешеные деньги длинную, в пол, шоколадную дубленку, повесил ее на дверцу шкафа и любовался, трогал нежную замшу и легкий, пушистый мех. Счастливо улыбаясь, представляя Машу в этой дубленке зимой, ее глаза при виде этой роскошной, сказочной дохи. «Какая удача», – бормотал он. Почему-то он очень суетился – забрал у матери диплом и военный билет, а она все спрашивала – в чем дело, а он отвечал, что скоро, очень скоро он все им расскажет и просил чуть-чуть подождать. А мать нервничала и говорила ему, что он сошел с ума. А он смеялся и вполне соглашался.
А спустя две недели, когда он уже начал укладывать вещи, вечером позвонила мать и сказала, что ему пришла телеграмма из Вильнюса. У него почему-то страшно и больно екнуло сердце, он попросил зачитать ему текст.
Она отошла от телефона за телеграммой, и эти минуты показались ему вечностью.
– «Не стоит ничего менять», – прочла мать четыре слова и растерянно, с тревогой проговорила: – Ничего не понимаю, здесь без подписи. Ты что-нибудь понимаешь?
Он молчал.
– Ты меня слышишь?! – почти закричала мать.
Он медленно положил трубку на рычаг.
А потом он запил. Тяжело, беспросветно и беспробудно. На третью неделю его, уже почти беспомощного и несопротивляющегося, увезли к себе родители. Просто погрузили в машину на заднее сиденье – как чемодан. Конечно, был врач, делали какие-то процедуры, капельницы – он помнил все это плохо, почти все время спал, только иногда его будила мать и из старого, еще бабушкиного, фарфорового поильника с надписью «Кисловодск» поила его какими-то отварами и клюквенным соком. Он морщился, отталкивал ее руку, но все же пил.
Однажды он встал и подошел к окну. На деревьях и скамейках лежал плотный и тяжелый снег. Он открыл окно, с подоконника зачерпнул в пригоршню влажную горсть и почему-то начал есть этот снег. Странно, но ему полегчало.
– Мам! – крикнул он.
Мать копошилась на кухне.
Она влетела в комнату и с ужасом посмотрела на открытое окно.
– Мам, – повторил он. – Пойдем погуляем.
Она всполошилась, засуетилась и принялась его одевать – как в детстве, что-то приговаривая: свитер, джинсы, ботинки. Он почти не сопротивлялся – совсем не было сил. Она накинула пальто на халат и сунула ноги в старые сапоги. Они медленно спустились по лестнице. Он стоял у подъезда и никак не мог надышаться.
– Пройдемся? – предложила мать.
Он покачал головой – ноги совсем не слушались, и он тяжело опустился на мокрую скамейку.
А вечером он попросил жареной картошки. Мать поджарила ее так, как он любил – кругляшами, с луком. Он съел целую сковороду.
– А отцу? – спросил он испуганно, добирая до дна.
– Не волнуйся, есть обед, – успокоила его мать.
Потом он сидел в кресле, и очень хотелось свежего воздуха. Мать открыла окно и закутала его в плед. Он не заметил, как уснул. А когда проснулся, щелкнул пультом от телевизора. Шел какой-то дурацкий сериал – адюльтер, потерянные близнецы, злодейка, наследство, главный герой – временный коматозник – словом, то, перед чем он раньше не задержался бы ни на минуту. А здесь он смотрел все сорок минут, и ему было интересно. А в выходные отец куда-то уехал с утра и вернулся к обеду с пластмассовой переноской для животных. В переноске сидел крошечный, песочного цвета, мохнатый щенок.
Он взял этот теплый, скулящий комок с мокрым кожаным носом в руки, поднес к лицу и почувствовал молочный щенячий запах. Щенок пустил тонкую теплую струйку ему в ладонь, и он заплакал. В эту самую минуту он понял, что продолжается эта самая жизнь. Эта страшная, бьющая наотмашь, не дающая пощады, выбивающая почву из-под ног – та жизнь, которую он почти разлюбил и в ответ не получал от нее взаимности, в которой ему было почти невыносимо и совсем не хотелось спорить и мериться силой.
Ночью он не спал – на кровати лежал, свернувшись, щенок и изредка тихо поскуливал. Он прижимался к нему и думал о родителях. В который раз они спасли его – как просто все оказалось! Ему, словно малому дитю, купили собаку – и жизнь обрела смысл. Теперь он кормил щенка – пять раз в день, строго по книге: тертая морковка, творог, яйцо, отварное мясо. Убирал за ним бесконечные лужицы, не спускал его с рук. А через две недели начал выходить с ним на улицу, держа на руках осторожно, как ребенка, и аккуратно ставя на землю – на несколько минут. Дома он мыл ему лапы, вытирал полотенцем влажную шерстку, смотрел, как он ест и смешно лакает воду из блюдца. Вечерами он отыскивал старую, юношескую, любимую книгу в книжном шкафу, наливал себе чаю и долго, за полночь, читал. Щенок спал рядом с ним на подушке.
А еще через месяц он уехал к себе. Теперь с ним было почти все в порядке. Как-то, гуляя с собакой, он спустился к метро за сигаретами, его окликнули – старый школьный приятель. Поболтали о том о сем, обменялись телефонами, и вечером следующего дня тот позвонил ему и предложил работу. Директором в свою фирму – ему нужен был свой человек. Он взялся за это с отчаянием, понимая, что это выход, сейчас ему это необходимо. Работа пришлась ему по душе. Приятель, видя его усердие и рвение, наконец-то свободно вздохнул и слегка расслабился, и он получил полный карт-бланш. Работал увлеченно, по двенадцать часов в сутки. Впрочем, деньги ему положили тоже немалые – и он, как человек приличный, отрабатывал их на полную катушку.
Все его прежние любовные похождения, как ему казалось, остались в далеком прошлом. Просто все это стало неинтересно. Он загонял себя, забивал работой – по горло, по макушку, и в этом было его спасение. Одиночество его совсем не угнетало, к тому же дома ждал пес, вымахавший в крупную, прекрасную и умную собаку. Он всегда скучал по нему, ощущая пресловутую собачью преданность и любовь в полной мере. Без оговорок. Только так, как умеет тебя любить твоя собака – без упреков, претензий, обид и просьб о взаимности. О Маше он старался не думать. Да что там старался! Просто запретил себе – жестко и категорично, понимая, что иначе не справится. Не анализировать и не пытаться понять. И все. Иначе просто можно сойти с ума. В третий раз из этой ямы ему уже не выбраться.
А потом появилась Красная Шапочка. Он познакомился с ней в банке. Она стояла перед ним у окошка в черном пальто и красном берете и что-то спокойно и обстоятельно пыталась доказать упрямому клерку. Клерк не спешил соглашаться и вел себя довольно нагло, а она продолжала отстаивать свои права. Четко и вразумительно. Он удивился ее логике и терпению и предложил клерку вести беседу корректнее. Она обернулась на него, слегка покраснела и поблагодарила за участие. Когда она закончила свои дела, он вышел вслед за ней и окликнул, предложив подвезти. Она опять покраснела и, подумав пару секунд, согласилась. Он разглядел ее – круглое лицо из разряда простоватых, но миловидных, вздернутый нос, голубые глаза. Невысокая, крепко сбитая, даже чуть полноватая, по нещадным сегодняшним меркам.
В машине она принялась рассказывать о себе – друзья, работа, родители. Впрочем, все это было не назойливо, а довольно мило и непринужденно. Договорились вечером встретиться и выпить кофе. Встретились, кофе выпили и заодно сходили в кино. Он подумал, что не был в кино целую вечность. Потом он отвез ее домой и заторопился – дома его ждала собака. В следующий раз она пригласила его в гости – у нее была маленькая уютная квартирка, доставшаяся ей после смерти бабушки. Кружевные шторы, хрустальная люстра, мягкий палас, горшки с фиалками на окне. Она встретила его в клетчатом переднике с рюшами – и эта деталь почему-то умилила его. Они пили чай с еще теплым черничным пирогом, и ему казалось, что эта милая и уютная женщина, ее тонкие белые чашки в голубой цветочек, кружевная скатерть
