хорошего, что здесь, в саду, кормится досыта, отродясь так в деревне не ели. Машка притащила из дома новую мамину помаду с запахом земляники и маленькую брошку с фальшивыми рубинами – хоть как-то утешить бедную Тосю. Тося сначала подаркам обрадовалась, а потом испугалась, что и ей, и Машке за это попадет, но Машка ее успокоила, сказав, что дома у них этого добра завались. Когда дома мать обнаружила пропажу, узнав правду, Машку не ругала, а, вздохнув, сказала:
– Трудно тебе будет на свете, Маруська, жить.
Потом Тося куда-то исчезла, так и не попрощавшись с Машкой.
Следующей любовью стала Машкина учительница в младших классах. Но эта любовь была тайной – Ирина Глебовна не деревенская Тося. Была она миниатюрная, с тонкой талией, подчеркнутой широким поясом, в белоснежных кружевных блузочках, строгая, но не вредная. Жила она в соседнем доме, и Машка часто видела ее вместе с мужем – военным в чине майора. Ирину Глебовну Машка боготворила, и ее фотография, вырезанная из общей классной, висела у Машки над письменным столом. На День учителя Машка покупала ей цветы и коробку шоколадных ассорти (деньги копила весь год), но подойти и отдать в руки – робела и просто подкладывала их на край учительского стола. Ирине Глебовне было невдомек, кто делал эти тайные подарки, думала, наверное, что девочки в складчину. Разочаровалась Машка в Ирине Глебовне на классном часе, когда та с раздражением махнула рукой в Машкину сторону – что с тебя, Терентьева, взять, какая-то ты безынициативная, растешь как сорная трава. Машка ночь отплакала и разлюбила Ирину Глебовну навсегда. Потом, в старших классах, она еще немного любила физручку – та, сухая, жилистая, грубоватая, хвалила ее за то, что Машка легкая и прыгучая, как кузнечик, но это была уже не любовь, а так, симпатия.
Машке нравилось в Альбине все – и прекрасный телесный избыток, и густые, словно лаковые, волосы, и белоснежные крепкие зубы, ее спокойствие и уверенность в себе и в этом мире, ее длинные ярусные юбки и цветные платки на плечах. Словом, все то, что напрочь отсутствовало в самой Машке. В свои двадцать шесть она по-прежнему выглядела субтильным подростком – тощая, с полным отсутствием задницы и груди, с жидкими темно-русыми, коротко стриженными волосами, вечно потеющими от волнения руками и постоянной неуверенностью в себе. Страхи ее оказались напрасными: Альбина поправилась, но к Машке успела привыкнуть, главным было то, что та ее не раздражала – была тиха и незаметна, всегда оказывалась рядом вовремя. Вовремя, не мешая ей работать, прибирала дом, ко времени варила густой кофе с корицей и кардамоном, жарила в тостере хлеб и тоненько укладывала на него сыр с веточкой петрушки. Первая в разговор не вступала, а вот слушала всегда внимательно – напряженно, часто кивая головой. Кончалось лето, и Машке надо было бы подумать о своем трудоустройстве, мать начинала злиться – эта история ей явно не нравилась: в прислуги нанялась бесплатные, дура ты, Марья, несусветная, так и будут тебя пользовать всю жизнь, идиотку. Но ничего, кроме предстоящей разлуки, не могло нарушить Машкино счастье. В этом сезоне Альбина сказала, что съедет с дачи раньше – нужно готовиться к большой выставке за границей, а когда услышала про Машкины планы относительно ее трудоустройства, спокойно и деловито предложила поступить к ней секретарем. Она именно так и сказала – секретарем, подробно перечислив Машкины немалые обязанности: закупка продуктов, скромная готовка, уборка, закупка красок и холстов, оплачивание квартирных счетов, прачечная, химчистка et cetera. И деньги предложила за это вполне сносные. Да кто думал о деньгах? Быть с ней рядом в Москве! В ее мастерской! Общаться с ее друзьями! Участвовать в ее жизни так тесно и плотно, а главное – Машка чувствовала, что стала ей уже просто необходима. Впрочем, и сама Альбина от этого не отказывалась:
– Как я без вас, Маша, раньше жила, ума не приложу.
Переезжали в Москву в начале сентября, туго набив старенький «опель» холстами, ящиками с красками и кистями. В Москве Машка тихо удивилась огромной квартире в старом сталинском доме, но вопросов не задавала. Машка вымыла огромное, «фонарями», окно, оттерла плиту и ванну, помогла расставить вещи. В одной из комнат у Альбины была мастерская. Тут впервые при свете дня Машка подробно и внимательно разглядела ее работы. И это было еще одно потрясение.
Писала она в основном в коричнево-бежевых тонах, иногда с блеклой голубизной или молочно-свет-лым. Сюжеты были странные – дама с кружевным зонтом и котом на плече, марионетки на тоненьких ниточках, клоун с глазами, полными слез, но больше всего Машке понравились натюрморты – песочные лимоны, бурые гранаты, бежевый виноград, керамические, матово мерцающие блюда и кувшины. Теперь была поставлена окончательная и жирная точка – гений. В этом Машка не сомневалась. И началось их совместное существование. Приходила Машка рано, часам к восьми, уже не терпелось, выносила мусор, чистила на обед картошку, бежала в прачечную или на почту, бегло осматривала холодильник и шкафы – записывала, чего не хватает или что вот-вот кончится. Летела в магазин, а к двенадцати уже варила кофе и ждала, когда откроется дверь и павой выплывет Альбина, мелко зевая и закручивая в пучок свои богатые волосы. Потом они с Альбиной долго пили кофе, курили, перебрасываясь незначительными фразами, а затем Альбина уходила в мастерскую, а Машка – стирала, гладила, опять бежала теперь уже в сберкассу или на рынок, а потом, придя домой и разобрав сумки, звала Альбину обедать. Кулинар из Машки был никакой, но и Альбина была неприхотлива ей было в общем-то все равно, что есть, – гурманом она точно не была. А потом Альбина опять шла работать, а Машка, прибравшись, дремала в кресле с книгой до той поры, пока Альбина не звала ее в мастерскую.
– Посмотри, мне нужен свежий глаз! – требовательно говорила она.
Машка долго вглядывалась, замирая сердцем, а потом обычно вздыхала:
– Потрясающе! – Слово было пошловатое, но шло оно из самых глубин неискушенной Машкиной души.
В личной Машкиной жизни ничего особенного не происходило, вернее, не то что особенного, а просто вообще ничего не происходило. Закончился вялотекущий романчик – дрянь сюжетец – с неким Костиком, барабанщиком какой-то самопальной группы, долговязым волосатиком в черных очечках и черных же майках. Костика в этой жизни не интересовало ничего – ни деньги, ни удовольствия, ни сама любовь. В сексе он был вял, отношений выстраивать не мог, словом, ничего, кроме палочек и собственно самих барабанов. Встречались они с Машкой раз в неделю «на флэту» у Костиковой сестры, покуривали, перебрасывались незначительными фразами и валялись на шатком сестрином диване. Где было все так же вяло, скучно и, кажется, тяготило их обоих. Потом все это разом закончилось. Машка, конечно, не опечалилась, а вот мать на Костика рассчитывала, пусть и никчемный, а кавалер – все лучше, чем ничего. А Машке-то уже к тридцати!
Гостей Альбина не любила, но все же был узкий, очень узкий круг людей, с которыми она общалась. Как, например, с семейной парой – Левушкой и Веттой. Левушка был кем-то при кинопроизводстве – не то звукорежиссером, не то монтажером, говорил про себя: мы, киношники. Ходил в твидовых пиджаках и ярких косыночках на тощей шее, видно было, что кому-то подражает. Жена его Ветта была при доме и растила троих детей – тоже подвиг. Была она славная, немного заторможенная и незлобивая. Приходили они по пятницам, и Ветта приносила свой неизбежный «Наполеон», а Альбина начинала ворчать, дескать, опять, Ветка, с тобой жиреть начну. Выпивали бутылку хорошего «Мартеля» под Машкины бутерброды с сардинками и ветчиной и потом пили кофе с Веттиным «Наполеоном». Разговор шел обычный, житейский, блистал Левушка, ловко закручивая сюжеты из богемной жизни: кто с кем и кто где. Альбина тихо посмеивалась, Ветточка краснела, а Машка слушала, раскрыв рот. Ей казалось, что она почти прикоснулась к настоящей, прекрасной, изысканной жизни, со всеми ее страстями и чудными перипетиями.
– Болтун, – бросала Альбина, когда за ними закрывалась дверь. – Болтун, но никуда от них не денешься, – вздыхала она и уходила к себе в комнату – отдыхать. С общением на сегодня был явный перебор.
Как-то случилось, что Альбина уехала по делам, что-то в центре; Машка пылесосила и услышала настойчивый звонок в дверь. За дверью с какой-то коробкой стоял Левушка.
– Альбина дома? Нет? Передай ей это, тороплюсь, хотя дай зайду, кофею выпью. Сообрази побыстрей.
Машка помчалась на кухню. Левушка медленно цедил кофе и пристально, словно в первый раз, разглядывал Машку. Она смутилась:
– Я пойду, Лев Валерьевич? Он кивнул. Машка ушла в спальню перебирать бельевой шкаф, и на сердце у нее почему-то было тревожно. Предчувствие ее не обмануло – Левушка вошел в спальню, плотно прикрыл за собой дверь и как-то очень быстро и деловито сотворил с Машкой то, что, собственно, сотворить и
