Лайош Мештерхази
Барабанившие в стенку
У меня-то с ними никогда не было никаких неприятностей. Болтали они да писали, конечно, всякое – одно слово, тогдашняя пропаганда. Может, и был у них свой резон, ежели был. Я ведь как рассуждал: человек он и есть человек, такой ли, эдакий ли. Немец там, украинец или еще кто. Вот, к примеру, хозяин мой. Его сиятельство, – я, как подрос, все у него служил, он меня в ученье и отдал, на шофера выучил… он католик был верующий и либерал. Так можете себе представить, забрали его в сорок четвертом в Шопронкехиду, из-за Бетлена.[1] Видел я, значит, среди графьев бывают тоже и такие, и эдакие. Как и среди католиков или даже попов. Многому я там научился за десять лет, так что мне пропаганда ихняя могла твердить что хочешь.
А все же случилось один раз так, что я и убить был готов. Всех бы их поубивал, кто ни подвернись. Это я-то! Вот оно как!.. Нет, такое не забывается.
Я уже семь месяцев отбарабанил в действующей армии, как вдруг отправили нас во Львов. Простояли мы там почти полтора года. Так-то все вроде бы и неплохо было: город большой, центральная комендатура, далеко уже за линией фронта, венгерский госпиталь, немецкий госпиталь, спецгоспиталь СС, в каждом – офицерское и солдатское отделения. Работы, конечно, по горло; я попал здесь к интендантам: придет, бывало, транспорт – белье, бинты, лекарства, оборудование, – так по двадцать пять концов сделаешь за день от железной дороги до склада и обратно, просто руки сводило, даже обедал за рулем, пока шла погрузка. Но зато хоть от кровавых дел был в стороне, мертвецов да раненых не касался. Так до конца при медслужбе и состоял. Оно и хорошо, человек-то я верующий, так хоть убивать не привелось. Правда, свои минусы были и здесь. Взять, к примеру, раненных в голову: челюсть, а то пол-лица осколок снес. А с распоротыми животами? Сколько их было! Безумство, по-моему, вся эта война. Чистое безумство.
Только мы расквартировались, недели две, может, прошло, вызывает меня начальник гаража, младший лейтенант: оказывается, меня временно забирают к себе соседи, особая часть СС, сломался у них «мерседес» ихний. Я тогда ездил на большом фургоне марки «ботонд», годном и для перевозки людей, человек двадцать в кузове умещалось. Даже отопление приспособил, люблю мастерить, – подобрал на свалке листовую жесть да и сварганил небольшую печурку, пропустил через нее выхлопные газы.
Поехал со мной эсэсовец по имени Антон, молодой шваб из Боньхада, хорошо говоривший по-венгерски. Он велел подъехать к дому с садом, всего в двух кварталах от нашего госпиталя, у ворот – вооруженная охрана. Антон вошел в дом и через несколько минут вывел оттуда тридцать девиц. Одна за другой забрались они в кузов. Антон запер за ними дверь. Маршрут – семьдесят третий километр, какой-то лагерь.
«Ну, приятель, небось такой груз тебе возить не случалось?» Что правда, то правда. Возил я, конечно, женщин, да и девиц тоже, все больше по санитарной части – сестер милосердия, поварих, санитарок… Но эти! Красотки, одна к одной, намазанные, накрашенные, и большинство – в чем с постели поднялись: яркие шелковые халатики, накинутые на ночные рубашки. Были среди них и совсем еще молоденькие; в общем, все ничего на вид, оно, конечно, если кому по душе такие, и рыженькие пышечки, и брюнетки. Я-то предпочитал тоненьких блондинок. Такой и Эржи моя была, ну, ясное дело, в девичестве, до того еще, как троих родила.
Я догадался сам, да и Антон рассказал – большой говорун был, как раз в противоположность мне, да и хотелось, верно, хоть с кем-нибудь поговорить по-венгерски, – так вот, он рассказал, что это был за дом. Офицерский… Ну, словом, то самое. Но только для офицеров! И каждые три недели, мол, женщин там меняют. Эти вот все из Львова, собирают их еще в окрестных городах и селах. Ведь в Галиции как оно было, сами знаете! Мужчин уже вывезли, женщин тоже эвакуируют. Кого в лагеря, кого куда, в общем, как в приказе предписано. Я его спрашиваю: а с этими сейчас что будет? Он показал рукой, дескать, чик-чик! Таков приказ. Потому что, во-первых, такие бабы рано или поздно только заразу распространяют; во- вторых, для офицеров разнообразие лучше, но даже если не лучше, то – в-третьих, – нельзя, чтобы у них с этими женщинами завязывались какие-то душевные связи. Что ж, это понятно! Война, такое дело опасно с моральной, да и с военной точки зрения. Он тебе тут влюбится, начнет болтать и все такое. А ведь эти – все до единой – за англичан да за русских, Гитлеру враги заклятущие даже те из них, которые самыми что ни на есть наивненькими прикидываются. Такой дом, если уж он есть, пусть только для того служит, ради чего создан, а не превращается в центр шпионский. Что ж, верно.
Ехали мы сперва по окраине города, потом через поля. А как достигли леса, Антон и говорит: «Ну, приятель, теперь дави на газ, жми что есть силы! Но смотри, не напорись на гвоздь! Ежели мы тут прохлаждаться будем или, чего доброго, с починкой застрянем – не сносить нам головы».
Мы не очень-то и разговаривали, пока неслись через лес, кое-где в такой чащобе, что листва смыкалась над головой. Дорога, ясное дело, была никудышная, так что целый час напролет я от нее глаз не отвел, все всматривался, чтобы, не дай бог, на какую-нибудь железяку не наткнуться или ось не поломать на крутом ухабе. А тут еще, как ни привык, все думаешь: а ну как за поворотом или хоть на том вон дереве вот сейчас, в эту секунду, сошлись на одной линии мушка, дуло и моя голова! И немцы, и наши охотники за партизанами регулярно прочесывали лес, а все же не проходило недели, чтобы не подбили какую-нибудь автомашину. Да если бы они еще знали, что прикрывает мой красный крест!
Что до Антона, то это был парень отпетый – «тертый», как говорится, шваб. «Особая часть СС» – он показывал, сколько у него всякой всячины: золотой портсигар, золотые часы, зажигалка. А сколько всего уже домой отправил! Все запреты не про него были писаны, он всех обводил вокруг пальца. Его командир, так тот дамочек для господ офицеров не пользовал. Как говорится, «извращенные наклонности». Все Антона обхаживал. А этот – ну просто чудо, как это ему сходило с рук – держался с ним так нагло. Но офицер одернуть его не смел, Гитлер за такие штучки преследовал беспощадно. Бесперебойная доставка новых девиц также была обязанностью Антона. Я ему как-то сказал: «Насколько я тебя знаю, ты ведь кота в мешке покупать не станешь, небось весь товар сперва сам проверяешь». Он заржал, однако покачал головой: «Всех-то никак невозможно. У меня в каждой партии обязательно должно быть не меньше четырех-пяти девственниц. Кое-кто только этих и любит». Так что ему всегда нужно было несколько подростков, лет по четырнадцать-пятнадцать. Остальные могут быть всякие: замужние женщины, взрослая девушка с младшей сестренкой, раз даже мать с дочерью попались, матери было тридцать, дочке – тринадцать, но такая уже налитая, груди – во! Словом, лишь бы женщина. Главное, чтобы из себя видные и – особенно – чтобы в теле.
Как их собирали, угрозами ли, посулами, добровольно или силой – я не спрашивал. Хотя, думаю, очень многие женщины легко соглашаются на такое, особенно когда ей приходится выбирать: лагерь или это, верно? Ну, а снабжались они первоклассно: мясо, шоколад, апельсины, все на свете. А главное – выпивка. Французский коньяк. Сколько хочешь! Спиртного давали им вволю, чтобы только гости с собой не приносили, опасные связи с этого ведь и начинаются. Ну и пили же они! Когда были не при деле, занимались кто чем – читали, на рояле играли, вязали; но пить – пили все.
Сколько я их ни перевозил, каждый раз, как начнешь пересчитывать перед посадкой, в нос так и бьет спиртным духом. И еще – запах постели, он ведь тоже имеется, я его сразу чуял, запах развратных баб. И запах спиртного. Эдак, скажу я вам, не так уж трудна была работа Антона, тем паче, что они-то ведь поначалу не ведали, чем все кончится. Хотя, попав в дом, все уже знали – их всегда кто-то просвещал, – до
