В эти дни Дима был со мною очень нежен. Он знал и понимал все, хотя между нами не было сказано ни одного слова и имя Жильбера не было ни разу произнесено.
Иногда я лежала с открытыми глазами, отвернувшись лицом к стене. В такие минуты оцепенения я не могла ни разговаривать, ни читать. Ни о каком сне, конечно, не могло быть разговора. В такие минуты я особенно страдала. И Дима, словно чувствуя это, часто подходил ко мне и тихо, чтобы мама не слышала, говорил:
— «Он» жив, Кит, «он», право, жив, вот увидишь… только не горюй, подожди немного, и ты сама в этом убедишься…
Я молчала. Я отлично понимала, что Жильбера нет в живых, что Дима обманывает меня, а он, немного постояв около меня и не дождавшись ответа, тихими шагами отходил от дивана, на котором я лежала.
Так шли дни до той самой минуты, когда однажды в самом начале февраля Дима вернулся со службы в каком-то взволнованном и, я бы даже сказала, злобном настроении.
— Кит! — воскликнул он, не сняв шубы и пробежав прямо в нашу комнату. — Кит, я был прав, «он» жив-живехонек… Я только что встретил его, я видел его собственными глазами!
— Ты бредишь?.. — поразилась я.
— Я говорю тебе, что видел его только что на Кузнецком. Это шпион, это мерзавец, это гадость какая-нибудь…
— Успокойся, — равнодушно сказала я, — ты обознался.
— Я?! Обознался? — все раздраженнее продолжал Дима. — Да этого Дюлбера узнаешь из тысячи! Одно его заграничное кашне чего стоит, вульгарное сочетание: лимонное в пестрых клетках.
От этого напоминания, от этой подробности мое сердце на миг сжалось, но это было только на миг. Я тут же поняла, что и в расцветке могло быть совпадение, настолько смерть Жильбера была для меня очевидна.
— Перестанем об этом говорить, — сказала я строго, — я не хочу верить тому, что ты нарочно обманываешь меня, это было бы жестоко с твоей стороны. Это какое-то удивительное сходство, может быть…
Дима замолчал и весь вечер был в плохом настроении. Особого значения я этому не придала.
Ночью, когда все стихло, он вполголоса со своей тахты спросил меня:
— А не думаешь ли ты, что «он» был не он, что имя у него было вымышленное, что у него было какое-то задание, что надобность видеть тебя у него отпала и потому он исчез?..
Эти Димины подозрения ничуть не тронули меня, они даже не дошли до моего сознания, настолько я была уверена в том, что его слова ничем не обоснованы. Теперь я только, пожалуй, склонна была думать, что где-то в Москве существовал двойник Жильбера, мне безумно захотелось его самой встретить.
В середине февраля ворвалась ко мне неожиданно хорошенькая Лиза В.
— Я только что встретила того француза! — воскликнула она. — Ну, того, с которым вы меня знакомили… забыла его фамилию!..
Это было для всех сенсационной новостью, так как все знали о таинственном исчезновении Жильбера.
— Вы, очевидно, все или сошли с ума, или сговорились меня дурачить, — рассердилась я, хотя внутренне все во мне вздрогнуло. — Видя его всего только один раз, вы забыли черты его лица и принимаете другого человека за него…
— Это он! Он! — перекрикивала меня Лиза, кружась передо мною по комнате. — Разве возможно его забыть или спутать с кем-нибудь? И к тому же его кашне… единственное кашне во всей Москве: по лимонному фону плывут золотые, коричневые, оранжевые квадраты!.. Это он! Он! Он!..
— Не могу поверить, — недоверчиво сказала я. — И он с вами не поздоровался, а вы его не остановили?
— Ничего нет удивительного. Он шел по Петровке, с портфелем, торопился. Мы столкнулись с ним нос к носу, я просто онемела от неожиданности, не знала, с чего начать… имя его забыла. Не за рукав же мне его хватать?.. А он скользнул по мне взглядом и прошел мимо.
Все это было совершенно невероятно, но начинало походить на правду. Дима встретил Жильбера на Кузнецком, Лиза — на Петровке (один и тот же район). Оба они говорили о кашне.
Если Дима мог ошибиться, то женщина-модница, какой была Лиза В., запомнила хорошо и кашне, и его рисунок.
Но кто из нас обидел, кто оскорбил Жильбера, что могло заставить его без всяких причин оборвать наше знакомство, забыв все правила вежливости и приличия, пропасть, исчезнуть, не являться на глаза?.. Это было похоже на то, что он скрывался, но от кого? От меня?.. За это одно можно было его вполне возненавидеть. Что плохого сделала я ему?.. Это было первое презрение, первое оскорбление, которое в жизни было нанесено моему сердцу…
Как это ни странно, но с того дня, или даже с той самой минуты, как только я узнала, что Жильбер жив, мое здоровье стало быстро поправляться, работа сердца наладилась, припадки прекратились, ко мне вернулся сон. Меня охватило тупое безразличие, и иногда я целыми днями спала.
Но в те минуты и часы, когда я не спала, я мучительно припоминала все подробности с первой минуты нашей встречи, вспоминала каждую мелочь, каждое сказанное мною слово. Я искала то, чем я могла так внезапно и так навсегда оттолкнуть от себя Жильбера, искала и не находила.
В первых числах марта я поехала за покупками в Центральный Мосторг. В то время 17-й номер трамвая, идя по Арбату, останавливался прямо против Большого театра. Взвизгнув на повороте, трамвай круто обогнул сквер на Театральной площади и, качнувшись, остановился против театра. Среди продвигавшихся к выходу была и я. Проталкиваясь вперед, я машинально мельком взглянула в окно. Как всегда, меня поразила красотой стройность бегущих вверх огромных, таких знакомых с детства колонн. Дальше, вверху, несущиеся вперед в вечном порыве кони, сдерживаемые прекрасным богом Греции, а еще выше, в синеве неба, — быстро плывущие по ветру обрывки облаков. Внизу, на земле, на фоне мокрого, черного асфальта — фигуры спешащих и перегоняющих друг друга людей, стаи веселых воробьев, успевающих с задорным видом выкупаться в лужах на площади рядом с прохожими и скользящими мимо автомобилями. Их быстрый и проворный перелет по направлению к скверу и мгновенная рябь на поверхности луж от вспорхнувшей стаи…
На трамвайной остановке среди людей, прямо против меня, углубившись в чтение газеты, стоял Жильбер… Если бы он внезапно поднял свои глаза, мы неминуемо бы встретились с ним взглядом. Несмотря на то, что он стоял по ту сторону вагона, он стоял настолько близко, что, позови я его, он услыхал бы меня.
Невозможно передать, что я перечувствовала!.. К этому человеку, давшему мне столько мучений, я не ощущала ни ненависти, ни злобы, я не ощущала даже обиды.
Радость от сознания, что он жив и невредим, счастье оттого, что я вижу его, переполняло мое сердце! Слезы катились по моим щекам, я не в силах была их удержать. Как я боялась, что он увидит меня!.. Если бы это случилось, я бы сгорела со стыда за его бесчеловечное поведение!.. Но чем бы ни было продиктовано его желание не видеть меня, это была его воля, и она была для меня священна.
И в то время, как толпа несла меня к выходу, я ухватилась за косяк двери и прижалась к углу.
— Чего она там остановилась?
— Раз не выходит, зачем она тогда шла?
— Ишь застряла!
— Чего это она там встала как пень? — посыпалось на меня со всех сторон. Но я стояла, не двигаясь с места, вжавшись в угол, стоя спиной к стеклу окна, боясь быть узнанной.
Мне казалось, что прошла целая вечность прежде, нежели наш трамвай наконец, неуклюже рванув, качаясь и позванивая, пустился в дальнейший путь. Но теперь я боялась взглянуть в глубину вагона. А вдруг Жильбер дожидался именно 17-го номера? А что, если он вошел в этот вагон?.. Только отъехав от Большого театра и завернув на площадь, я решилась оглянуться. В вагоне Жильбера не было. А вдалеке на площади, среди группы людей на трамвайной остановке, чернела фигура высокого, худощавого человека, погруженного в чтение газеты. И снова я думала о том, почему этот человек так обидел меня. Разве у меня не было своего дома, своей семьи, своей жизни? Разве я как-нибудь посягала на него, разве претендовала
