изображением солнечного лика, а под крышей зияло черное жерло выложенного замшелым камнем глубокого колодца, ведущего прямиком в преисподнюю. Над колодцем был изноровлен [30] двуручный ворот; покачивалась на цепях тяжелая позеленевшая от старости бадья, куда грузили принесенные в жертву резные куколки-берендейки, а то и преступников, чьи злодеяния требовали столь ужасной казни.
Высокий рябой волхв (тот самый, что утром приходил в слободку), сурово сдвинув брови, вышел навстречу. Увидев связанного, вперился в него таким жутким взглядом, что слободской люд мгновенно притих. Показалось, что и рассказывать ни о чем не надо: на то он и кудесник, чтобы знать обо всем заранее.
- В чем его вина? - спросил тем не менее волхв, по-прежнему испепеляюще глядя на пьянчужку.
Храбры беспомощно оглянулись. Сабельками-то они орудовать могли славно, а вот языками… В чем вина… Легко сказать, в чем вина!.. Ну ладно бы там еще теленка увел или в чужую клеть залез… А то ведь такое вымолвил, что и повторить страшно…
- Солнышко наше хаял, златоподобное! - пришел на выручку из толпы бойкий Шумок.
При этих словах кудесника аж переплюснуло, как с похмелья. Собрал рот в жемок и грянул железной подковкой посоха о вымощенную камнем землю. Из-за сложенных высокой поленницей берендеек вышли и приблизились двое таких же, как он, волхвов - все в оберегах, только что без посохов.
- Солнышко хаял?.. - медленно выговаривая слова, переспросил кудесник, и все невольно поежились. - Стало быть, солнышку и ответишь… В бадью его!
Охнули бабы, толпа попятилась. Всего ждали, но только не этого. Да ведь не убивал же никого, не поджигал!.. Молвил по пьяной лавочке охальное словцо - и на тебе: живого человека - да в преисподнюю!..
Мрачные жилистые волхвы подступили к связанному и, подхватив под папоротки [31], повлекли к дыре. Тот даже и не отбивался, тоже, видать, как громом пораженный. Кинув осужденного в бадью, взялись за рукояти ворота и вынули железный клин. С ужасающим скрипом широкая низкая кадка пошла на цепях вниз, во мрак. Мелькнуло в последний раз лицо пьянчужки, искаженное диковатой восторженной улыбкой. Не иначе, умом напоследок повихнулся от ужаса… Да оно, наверное, и к лучшему.
Заголосила баба, за ней - другая. Скрипел ворот, колебались туго натянутые цепи. Потом из бездны донесся глухой стук - должно быть, бадья достигла дна преисподней.
Тут снова грянул о камень посох, и плач - будто сабелькой отмахнуло. Волхв, вскинув обе руки, повернулся к закатному солнышку и запел - трудно, простуженно:
Свет и сила
Бог Ярило.
Красное Солнце наше!
Нет тебя в мире краше.
Берендеи с трудом разомкнули рты и, тоже поворотясь в сторону Теплынь-озера, повторили хвалебную песнь. Потом снова уставились на волхва.
- А вы, - в остолбенелой тишине проговорил тот, - вольно или невольно причастные, тоже должны очиститься. Тот, кто слышал противные слова, принесет в жертву лишнюю берендейку. Тот же, кто слышал и сам потом произнес (хотя бы и шепотом) принесет две.
В слободку возращались, когда солнышко почти уже коснулось самого что ни на есть небостыка. Или горизонта [32], как его называют греки… Надо же было придумать такое дурацкое слово! Ну «гори» еще понятно, а вот «зонт» что такое?..
- Берендей, а, берендей!..
Кудыка обернулся на голос. Меж двух заснеженных развалин мертвого города избоченилась молоденькая чумазая погорелица в каких-то косматых лохмотьях вместо шубейки. Впрочем беженцы из Черной Сумеречи, кого ни возьми, все ходили чумазые. Оно и понятно: дров нету, снегом умываться - зябко, а грязь ведь тоже от стужи хоть немного, да спасает.
- Чего тебе?
- Расскажи, что с ним сделали-то!..
- Что-что, - недовольно сказал Кудыка. - В жертву принесли, вот что! Бросили в бадью - и к навьим душам, в преисподнюю.
Повернулся и двинулся дальше. Не то чтобы он презирал или там боялся погорельцев, как многие в слободе, - просто солнышко вот-вот должно было погрузиться в Теплынь-озеро, а добираться до дому в темноте не хотелось.
- Берендей, а, берендей!..
- Ну, чего?..
- А я ведь про него кое-что знаю.
- Про кого?
- Ну, про этого… которого в жертву…
- Да ну? - Кудыка подступил поближе. - Расскажи!..
Чумазая погорелица засмеялась, дразня белыми зубами. Вроде даже и не баба. Девка еще…
- А замуж возьмешь?
- Да иди ты к ляду! - обиделся древорез.
- Ну тогда идольца резного подари.
Кудыка тут же отшагнул назад.
- Ишь ты! Идольца ей… А вот не дам я тебе идольца! Вы их, говорят, в кострах жжете…
- Тогда не расскажу!
Кудыка покряхтел, раздираемый надвое любопытством и боязнью. С одной стороны, он готов был понять погорельцев: землянки - ветхие, топить нечем, тут, пожалуй, все, что хочешь, в костерок подкинешь… Но ведь не берендейку же! Во-первых, грех, а во-вторых, ты ее резал, старался - и на тебе! В огонь!..
- Поклянись, что не сожжешь!
- Отоймись рука и нога, коли сожгу! До завтра дотерплю, а там пойду в слободку - на хворост выменяю!..
Кудыка поколебался еще немного - и полез за пазуху.
- Ну? - сказал он, отдав берендейку.
Погорелица ухватила древореза за рукав и, подавшись губами к уху, зашептала жарко:
- Его один уж раз туда бросали…
- Кого? - Кудыка ошалело отстранился.
- Да этого… О ком говорю… Только в другом капище, у сволочан… Он там, сказывают, большого идола у волхвов на дрова скрал… Не то Перуна [33], не то Велеса [34] … Ну, поймали, кинули в бадью да и вниз… Как сейчас…
Кудыку прошиб озноб.
- А вдруг это не он был?
- Он-он! Я его хорошо запомнила… Да и как не запомнишь - такая
