— Ваш сын, — услышал я, — на уроке постоянно рисует чудовищ.
— А надо что? — испуганно спросила мама.
— Букет ромашек с васильками, — ответил ей Василий Васильевич. — Я ставил им сухой початок кукурузы, пластмассовые фрукты в блюде, гипсовый шар… Я задавал парад на Красной площади», «уборку урожая», «портрет вождя кубинской революции». А он — чудовищ да чудовищ! У вас благополучная семья?
— Благополучная, — сказала мама.
— А Антонов — желанный ребенок?
— Желанный, — сказала мама. — Да вы проходите! Мы как раз садимся обедать.
Сидим: я, папа, Василий Васильевич — и ждем. Ждать маминого обеда можно сутки. Папа говорит:
— Люся, Люся! Мы не такие долгожители, чтобы тратить четыре часа на обед…
— Холодная закуска! — объявила мама. — Салат с крабовыми палочками. Кто-то крабовые палочки выел, — предупредила она. — Остался один лук.
Перешли к супу. Папа съел три ложки и закричал:
— Фу! Не могу есть такой суп. Это похоже на национальное блюдо, только неизвестно, какой нации.
— Если вы будете меня критиковать, — обиделась мама, — я засну летаргическим сном. Буду лежать и спать и ничего не делать по хозяйству. А ты, Михаил, ни на ком не сможешь жениться, ведь я-то буду жива!..
На второе она приготовила курицу. Курица у нее вся в перьях. Тушеная курица в очень больших перьях.
— Все! — закричал папа. — Вожделение сменилось отвращением. Тут можно с голоду умереть среди еды. Кстати, мой папа развелся с моей мамой только из-за того, что она недосаливала!
— Твой папа, — сказала мама, — очень любил отмораживать холодильник.
— Вот он простудился, заболел и умер, — говорит папа.
— Я хочу быть японским отшельником, — сказала мама.
— А я люблю невкусно поесть, — говорю я. — Я приспосабливаюсь к невкусной пище, к плохому воздуху, чтоб если что — я был готов.
— И мне нравится ваша кухня, — вдруг вымолвил Василий Васильевич.
Он казался толстяком среди нас. Мы все суховатые, голубоватого цвета, как бабушки обветшалые.
— Понимаете, — говорит, — люди в пищу стараются употреблять то, что устоялось веками. Русские любят пареное, другие национальности любят рыбу. Но я ценю эксперимент во всем. Даже в такой рискованной области, как кулинария.
— Я тоже так считал, — крикнул папа, — пока у меня фигура не стала, как у какой-то букашки!
— Я тебе изменю меню, — пообещала мама.
— Не слушайте никого, — сказал Василий Васильевич. — Когда человек ест вашу пищу, его ничто не может остановить, даже целящийся из револьвера бандит.
— Да у нее образ жизни грудного ребенка! — крикнул папа.
— Люблю теплый семейный круг, — Василий Васильевич встал из-за стола. — Это немного похоже на рай.
— Я хочу быть старой джазовой певицей, — сказала мама.
Через два дня он позвонил нам по телефону.
— Я простудил шею, — произнес он слабым голосом. — И снаружи. И изнутри. Аспирин!!!
Аспирин!!! Аспирин… — Василий Васильевич пробормотал адрес и повесил трубку.
А мы — я и папа — отправились его навещать. Он встретил нас в полумраке со щетиной на щеках. Окно занавешено. Света не зажег. Картины у него — приключения какого-то Пэрдо, который живет в военных лагерях.
Папа говорит:
— Это вы сами нарисовали?
— Сам.
— Красиво! — сказал папа.
Василий Васильевич пожал ему руку:
— Вы единственный, кто понимает меня, — сказал он.
Папа молча натер ему шею скипидаром. Потом мы немного посидели у окна, глядя, как зажигаются звезды. Я спел им две песни собственного сочинения: «Наша жизнь — сплошная горечь» и «О, швабра, швабра, где моя любовь?»
Василий Васильевич обнял меня и прижал к своей груди.
— Не беда, что ты двоечник, Антонов, — сказал он. — Поэту не нужна математика. Поэту вообще ничего не нужно: все остальное — только заботы — история, природоведение, русский…
Когда мы уходили, папа спросил:
— Вам правда нравится, как готовит моя Люся? Кроме шуток?
— Нет, — ответил Василий Васильевич. — Но я почувствовал к ней такую симпатию! Я никогда не скажу ей ничего неприятного, хотя я очень привередлив в еде.
— Но послушайте, — зашептал папа с горящим взором. — Девять лет я прошу ее не резать ножом, который дает ржавый запах. У нее нос не работает совсем, а у меня нюх, как у английского сеттера. Нет, она все равно будет резать вонючим ножом, доводя меня до исступления.
— Тут надо что? — Василий Васильевич сделал огромную паузу. — Унять обоняние.
Вскоре он выздоровел, и мы пригласили его к нам в Уваровку. Еще было только начало сентября, он бродил по огороду, высматривая, как живут в палых листьях жабы, и со счастливой улыбкой в мисочку собирал черноплодную рябину.
— Надо замотаться шарфом, — посоветовал ему папа, — у вас очень шея, Василий Васильевич, уязвимое место.
— Он нарочно терзает нам сердце, — сказала мама и вынесла на крыльцо шарф.
А он сиял и прямо на дереве щупал, не срывая, антоновские яблоки.
— Нет ничего прекраснее, — говорил он, — вида зреющих яблок!
— А зреющих слив? — спрашивал из окна папа.
— Ничего!
— А зреющих груш?
— Тоже нет!
— А камыша в болоте?
— Нет ничего прекраснее всего этого! — отвечал Василий Васильевич.
Потом мы варили картошку и ели ее с чесноком.
— Чеснок я делаю так, — рассказывала мама, — чищу зубы, споласкиваю рот одеколоном, жую чеснок и выкладываю его в готовое блюдо.
— У нас в России, — говорил папа, — люди не самые умные, но самые смелые. — До свиданья, сегодняшний день! — сказал Василий Васильевич на прощанье. — Если б вы знали, как я рад, что вы — вы!
— Еще увидимся! — махнул рукой папа.
Наутро Василий Васильевич, разодевшись в пух и прах, пришел с белою гвоздикой в красной кофте — снегирь на снегу.
— Дорогие мои! — он влюбленными глазами смотрел то на маму, то на папу, то на меня. — Я хочу сделать вам предложение.
— Предложение чего??? — спросил папа.
— Я хочу предложить, — заявил Василий Васильевич, — свою руку и сердце.
— Кому??!
— Вам троим, — говорит он, — мне все тут понравились. Особенно вы, Михаил, — вы такой приветливый, дружелюбный. Я принес вам в подарок хлопчатобумажные носки.
