Кокарды были ободраны, вместо них прикреплены красноармейские звездочки.
Сотрясая оконные стекла, гремел оркестр, развевалось малиновое знамя, и бандиты медленно шествовали по улицам, потея под бременем навешанного на них оружия — винтовок, пистолетов, гранат и пулеметных лент, их с избытком хватило бы, чтобы вооружить целую дивизию.
Поглазеть на такое небывалое зрелище высыпали тысячи зевак. Темпераментные одесские обыватели, падкие на все яркое и необычное, с удивительной легкостью поверили в то, что бандиты «исправились». Они даже готовы были гордиться «своими» бандитами: где вы еще видели такой город, чтобы в нем даже налетчики («Вы слышите, даже налетчики!») шли воевать за Советскую власть! Они махали платочками, выкрикивали пожелания доброго пути и победы, забыв, что еще совсем недавно эти самые люди превращали их жизнь в сплошной кошмар, не прекращавшийся ни днем ни ночью…
Едва эшелон с молдаванским воинством (покинул Одессу, как стало совершенно ясно, что Мишка переоценил свои силы. Ни малиновое знамя, ни звездочки на головных уборах не могли изменить его людей: бандитами они были, бандитами и остались.
В вагоне Япончика шло беспробудное пьянство. Бренчали гитары, раздавался дробный топот пляшущих, пахло сивухой, визжали прихваченные из Одессы женщины.
Урканы не отставали от своего вожака. На каком-то полустанке они расстреляли стоявшую на запасном пути цистерну, решив, что в ней спирт. Цистерну разнесло вдребезги: в ней оказался керосин. Крестьян, выносивших к поезду молоко и вареную картошку, бандиты обирали вчистую, не платя ни гроша.
Плоть от плоти молдаванской голытьбы, Япончик не усматривал в этом ничего из ряда вон выходящего.
— Подумаешь — дело! — оказал он комиссару, когда тот потребовал немедленно пресечь грабеж. — Может, у них такая привычка бороться со спекуляцией. И вообще, ты их не замай: люди на смерть едут!
Убедить его, что это бросает тень на всю Красную Армию, было невозможно. Комиссар принял свои меры. Предупрежденные им по телеграфу железнодорожники выставили на каждой станции вооруженные патрули. Базары опустели. Грабить стало некого. Боевой дух «отборных смельчаков» сразу же спал.
И тогда Мишкино воинство начало таять так же быстро, как создавалась. Понятия долга, чести, воинской дисциплины были налетчикам чужды. Будущее не сулило им ничего хорошего: окопную сырость и жестокие бои с белополяками, в которых, неровен час, и убить могут. Уголовники затосковали по своим теплым «малинам», где никакой дождь не страшен и рукой подать до чужих карманов. Наскоро собрав пожитки, они без лишних слов стали покидать эшелон и, кто как мог, удирать в Одессу. Остановить их можно было, пожалуй, только самыми крутыми мерами, вплоть до расстрела, а на это Япончик никогда бы не пошел. Он слишком хорошо знал своих приятелей: начни налаживать дисциплину — и никто не поручится за твою собственную шкуру…
За станцией Вапнярка поезд остановился в степи. Вдали раздавались глухие раскаты артиллерийской канонады.
Комиссар нашел Япончика возле штабного вагона.
— Почему остановились?
— Что это такое? — вместо ответа спросил Япончик и, прислушиваясь, поднял палец.
— А ты не знаешь? — сказал комиссар. — Это война. Черноморские матросы громят белополяков.
— Да?… — неопределенно пробормотал Япончик. — Подумать только, сколько там шуму!…
Из всех вагонов торчали головы его встревоженных дружков.
— Распорядись ехать дальше! — потребовал комиссар.
— Погоди, — сказал Япончик. — Куда нам спешить?…
Он еще постоял в раздумье, а когда земля донесла особенно сильный орудийный удар, ушел в вагон.
Эшелон продолжал стоять. Комиссара к Япончику не допускали.
— Думает! — сказали ему.
Утром в вагонах недосчитались еще двух сотен молдаванских «героев». А Япончик все еще продолжал «думать», запершись в штабном вагоне со своими приближенными.
Комиссар понял: Япончик струсил. Выбор у бандита был невелик: либо идти на фронт, либо признать провал своей затеи и предстать перед революционным трибуналом. Ни то, ни другое не привлекало Япончика. Он выбрал третье: взяться за старое, сохранить престиж в глазах собственных приятелей и ждать лучших времен. В конце концов, много было разных властей, все погорели, авось и Советская не устоит…
Комиссара вызвали в штабной вагон.
— Мы тут все обмозговали, — объявил ему Япончик. — Это не наше дело — сидеть в окопах!
— То есть, как это?!
— Очень просто! Завертаем до дому!
— Что ты болтаешь? Подумай, что ты говоришь!
— Я уже думал! Какой мне смысл здесь сидеть, спрашивается? Ревматизем наживать?
— А приказ?… Ты понимаешь, что это называется изменой воинскому долгу?!
— Воинскому долгу… — передразнил Япончик. — Не пугай меня красивыми словами! Если я буду в Одессе, она станет для белых могилой!
Комиссар был молод. Выдержка давалась ему с трудом. Но он все-таки заставил себя говорить спокойно:
— Винницкий, ты сейчас краском, а не кто-нибудь… То, что ты задумал, — предательство!
Япончик строптиво вздернул подбородок?
— Не капай мне на мозги, пока что я на свою голову не жалуюсь. Словом, нечего мазать кашу по столу, решили — и все! Между прочим, тебе я советую сидеть тихо и не рыпаться. Ты же знаешь моих ребят; у «их сильно испорчены нервы!…
Комиссар ничего не ответил и вышел из вагона.
…Пешком он добрался до ближайшего села, достал коня и без седла поскакал в Вознесенск — большую узловую станцию, которую бандиты миновать не могли.
Он загнал коня, шел пешком, пристраивался на попутные телеги и, верно, опоздал бы все-таки предупредить вознесенских коммунистов об измене Япончика, если бы неожиданные обстоятельства не задержали того на станции Вапнярка.
Когда эшелон с бандитами возвратился в Ваинярку, на станцию прискакал председатель местного ревкома, бывший студент, большевик Зонин, совсем еще молодой человек, двадцати двух лет от роду, больной туберкулезом, с бледным тонким лицом мечтателя и аскета. Только вчера он с почестями провожал этот эшелон на фронт…
Бросив коня на привокзальной площади, Зонин выскочил на платформу. Гомон, крики, матерная брань оглашали станцию. Бандиты тащили в вагоны все, что только можно было утащить: половики, ведра, какой-то захудалый железнодорожный инвентарь и даже сорванные со стен кумачовые плакаты. В суматохе никто не обратил на Зонина внимания.
Он побежал вдоль эшелона, ища Япончика. Навстречу попался взлохмаченный низкорослый бандит, тащивший для какой-то надобности длинную двухдюймовую доску. Зонин схватил его за рукав:
— Где Винницкий?
— Отчепысь! — рванулся бандит.
— Где Винницкий, спрашиваю!
— В вокзале. Душу вынает из якого-то начальника, чтоб паровоз давал…
Уже на пороге пассажирского зала Зонин услышал разъяренный голос Япончика. То, что он увидел, пробившись сквозь толпу бандитов, сразу объяснило ему, в чем дело.
А дело было в том, что едва налетчики захватили станцию, как, спасаясь от них, разбежались все станционные служащие. Это было бы еще полбеды, но вместе со служащими скрылась и паровозная бригада. Поймали только начальника станции. Из него-то Япончик и «вынал душу».
Начальник станции был тщедушный старичок с испуганными блекло-голубыми глазами и седой
