Распечатав дом Елисеича, Гиви азартно взялся за его перестройку, которая без активной поддержки со стороны армии затянулась гораздо дольше строительства «замка».
Лишь к маю изба превратилась в то место, где должен был вырасти настоящий мужчина. Все внутренние перекрытия исчезли. Только на чердаке была маленькая жилая комнатка. Из нее вела шведская лестница в спортзал. В углу его была выгорожена душевая. Огромный елисеичевский подвал был разделен продольной стеной. В одной половине поместился тир, в другой сауна и филиал родительского погреба - чтобы иногда контролировать сына, не унижая его достоинства недоверием.
Дуню, тайком все-таки мечтавшую о дочке, это пугало. Чтобы снять с себя ответственность за срыв планов, она подсунула Гиви статейку, сообщавшую, что у пожилых мужчин чаще рождаются дочери. Гиви занервничал. Доконало его рождение в далеком грузинском селении единокровной сестры.
- Вот видишь, - обеспечивала тыл Дуня.
- Не вижу! - сердился Гиви. - Мне же не восемьдесят один в самом деле!
- А все-таки! - напирала Дуня. - Правильно люди говорят: надо было сначала подождать, потом дворец спорта строить!
- Художественной гимнастикой заниматься будет! - скучнел Гиви.
От скуки его избавила бывшая жена Нюрка. На праздники она пообщалась с одним из Гивиных друзей, впала в ярость от Гивиной пасторали и излила ее в письме к Евдокии. Письмо содержало такой заряд неприятия, что пока Дуня, раздувая ноздри, читала его, у нее начались преждевременные роды.
- Бабку Лукерью и сестру Лидию! - скомандовала Дуня бледному Гиви.
Несколько часов испуганный Гиви бродил вдоль портика, игнорируя успокоительные речи отца Василия. Периодически он останавливался и с ужасом восклицал:
- Семь месяцев с половиной, самое большее... Умрет, да?!
- Все в руках божьих, - вздыхал отец Василий, у которого от огорчения срабатывал только профессиональный рефлекс.
- Если умрет - застрелюсь, - сокрушался отставной генерал.
От такого греховного малодушия отец Василий пришел в ярость:
Неизвестно сколькиэтажные проклятия воздвиг бы отец Василий, если бы Гиви не лишил того дара речи:
- Глупая книга - Библия, - в сердцах перебил он. - Совсем глупая! «Он взошел к ней на ложе и познал ее!» Смешно! Женщина познается не после свадьбы. Только после развода!
Пока отец Василий хмурил густые седые брови, из дома вышла удовлетворенная бабка Лукерья:
- Мальчик, - вздохнула она.
- Живой?! - замер Гиви.
- А то! - улыбнулась бабка. - Хиленький, правда. Недоношенный. Месяцев семи. Но ничего, по всему видать, живучий.
- Скоко? - спросил отец Василий.
Лукерья махнула рукой:
- И трех не будет.
Пока Гиви крутился по двору с бабкой Лукерьей на руках, отец Василий радостно требовал:
- А Нюрке, стерве, отпиши. Если она, тварь, еще что позволит, хоть раз, я ее прокляну! Собственноручно! Она мой характер помнит! Приеду в Москву и этими вот руками ее прокляну!
А в это время в комнате потрясенная Евдокия жарко шептала сестре Лидии:
- Это все тебе, тебе одной спасибо! А я, дура, не поверила! Даже когда понесла, думала - какой лотос, какая весна... И девочку ждала.
- Ты о чем? - не понимала Лидия. - Успокойся.
- Ну ты ведь сказала, что этот ваш Чхумлиан послал мне беременность и что будет сын, которого ждут великие деяния, а главное, что он родится весной, когда зацветет лотос. Семимесячным, значит.
- Да?! - изумилась Лидия. - Не помню. Это моими устами сам Чхумлиан вещал!.. Сына-то как назовешь?
- Как скажешь! - выдохнула Дуня.
- Раз для великих дел, то надо назвать его Чхумлианом.
- Ты что?! - ужаснулась Евдокия. - Нет, Гиви не согласится.
- Согласится, - уверенно сказала Лидия. - Если высшему разуму будет угодно, никуда не денется. А почему семимесячный?! Ты не бойся, нормальный парень. Мне ли не знать. Просто мелкий.
Надежды Дуни не сбылись - Гиви согласился. Более того, он расцеловал свою замечательную Дунико и был ей очень благодарен:
- Я боялся, ты Назаром захочешь назвать. Или Дерибасом, как у вас тут... А ты грузинское имя нашла! Даже сванское! У меня дед Чхумлианом был. Сто пятнадцать лет жил!
Рождение Чхумлиана Курашвили выпало на годовщину смерти жены Осипа Осинова, немой Варвары. Осип надел чистую рубаху, выправил бритву и, бреясь, несколько раз задерживал лезвие у горла. Хоть в комнате никого и не было, он жестко сказал: «Не имею права», - доскреб щеки, вскрыл последнюю банку засоленных Варварой огурцов, почал бутылку «Стрижамента» и долго смотрел, на красную этикетку с перечеркивающими гусиное перо двумя дуэльными пистолетами. Выходило, что перед тем как быть перечеркнутым, перо успело вывести голубыми тоскливыми чернилами: «Горькая настойка».
Осип помянул Варвару, похрустел огурцом, запоминая его вкус, посмотрел на верхнюю часть этикетки, на изображенный на срезанной вершине горы силуэт незатейливой крепости и обхватил голову руками. Это была Назарьино, погружающееся в кратер вулкана!
Осип убрал со стола, раскрыл черный коленкор и написал на первой странице тетради:
«Продолжение уединенных наблюдений и размышлений. Хоть и нет более смысла продолжать наблюдать и размышлять. Надежд не осталось!»
Осип встал, принес бутылку, выпил снова и, не закусывая, продолжил:
«Сегодня поминал я двух погибших женщин, каждая из которых была мне по-разному дорога - Варвару и Евдокию.
Спасительного для Назарьина слияния души и духа, которого я так жаждал, не произойдет! О, вечная Назарьинская мать, как надругались над тобой!
Антиназарий впервые достиг самовоспроизводства! Слишком поздно содрогнулась душа твоя, о Назарьино!
Исторгнутое тобой, недоношенное антиназарьево отродье оказалось жизнеспособным. И перевязала ему пуповину не бабка Лукерья, но первая из неоарбатовых!
Сегодня на закате наблюдал неоарбатовых на ветках у Антиназарьева гнезда.
С содроганием умозаключаю: неоарбатовы - это стая ворон, слетевшихся на обреченное Назарьино в предчувствии падали.
Вывожу: после гибели Назарьина каждый неоарбатов унесет в клюве заразу и разнесет по всему миру».
Глава 25. Два Чхумлиана
Пока Чхумлиан Курашвили сучил ножками, его столичный тезка вовсю спекулировал на бирже человеческих эмоций. Для имиджа Мишель отпустил всю растительность, на какую был способен. Жил он теперь на Цветочном бульваре, в роскошной квартире, освобожденной от очередной буддо-христианки. Квартира была обставлена и обвешена антиквариатом.
Благородный стиль нарушала лишь висевшая в коридоре, где потемнее, нарочито некачественная ксерокопия той роковой статьи «Назарьинский феномен» из «Ташлореченских известий». Кроме названия, можно было разобрать лишь набранное жирным черным шрифтом: «Воистину, Дерибасов из села Назарьино
