нужное место не нажмешь, а Кекс все также тяжело дышал, не приходя в сознание и на его помощь рассчитывать было нечего. Жандармы как-то подозрительно редко постреливали, видимо пользуясь неожиданным затишьем, подбирались ближе, выходили на рубеж последнего броска.
Эта мысль заставила его прекратить бесполезную возню с раной и схватиться за сумку с гранатами, меньше всего на свете ему хотелось попасть в руки жандармов живым, да и по отношению к бесчувственному Кексу это выглядело бы предательством. Наконец в его кулаках оказались крепко зажатыми две «феньки» с вырванными кольцами, ребристые теплые тела гранат в ладонях подействовали успокаивающе, а может уже подкатывала вызванная потерей крови слабость, не оставляя сил на лишнее волнение. Голова стала пустой и легкой, мысли были стройные хрустально звонкие, а боль в ране практически не тревожила, даже когда он, отталкиваясь здоровой ногой, подполз поближе к Кексу, положив голову ему на плечо. Жандармы почти прекратили огонь, лишь пулемет периодически взлаивал короткой строчкой, больше для порядка, чем реально надеясь куда-нибудь попасть.
Самурай смотрел в небо, тонул, растворялся в голубом океане, становясь его неотъемлемой частью. Странно, но небо было таким же глубоким и ярким как в России, таким же все понимающим и загадочным, да полно это было оно, то же что и на Родине. И это родное небо, неожиданно глянувшее сверху, чтобы поддержать его умирающего в чужой стране, за чужое дело и под чужим знаменем, так растрогало Самурая, что на его глазах выступили слезы и он, потянулся к нему, такому нежному и зовущему, взмахнул руками, будто журавль крыльями, и еще успел скорее почувствовать, чем услышать, как отскочили с гранат предохранительные рычаги.
Он не видел выскочивших из зарослей жандармов, не слышал их торжествующих, а потом испуганных воплей, когда разглядели гранаты на раскрытых ладонях лежащего на земле, перемазанного грязью и кровью парня. До последней секунды он видел лишь хрустальную глубину небосвода, и когда пришло время, шагнул навстречу ему, широко и прямо, так же как жил.
Бес
Воздушный лайнер заходил на посадку, вычерчивая над аэропортом традиционный круг почета. По глазам резанула бирюзовая морская гладь, затопившая половину зрительного поля иллюминатора, и Бес инстинктивно зажмурился, прикрывая веками обожженную сетчатку глаз от радужных бликов, кипевших на бескрайнем водном пространстве. Химический ожог сетчатки остался на память о годах проведенных в военном училище и неудачно вырванном из противогаза клапане. Конечно, это была не единственная памятная «отметина». Интенсивный курс физической и боевой подготовки в свое время наградил Беса многочисленными переломами, вывихами, растяжениями и просто ушибами. На большинство этих 'боевых ран' он просто не обращал внимания и даже не помнил где, и при каких обстоятельствах их заполучил. Теперь же они все громче заявляли о себе неожиданными болями в суставах и разорванных связках при перемене погоды, тупой ноющей тяжестью в многократно нокаутированной голове и повышенным внутричерепным давлением. Пока с бунтующим организмом удавалось договариваться по-хорошему, пачками глуша анальгетики и устраивая себе периодические 'чистки от шлаков' — временные периоды отказа от алкоголя и сигарет, сопровождавшиеся попытками вести здоровый образ жизни. Честно говоря, надолго его никогда не хватало — слишком скучным получался этот самый здоровый образ, как говорится: пить и курить вредно, а помирать здоровым обидно.
Вот и сейчас видимо сказался многочасовой перелет со сменой временных и климатических поясов, только в висках уже потихоньку начинало пульсировать маленькое надоедливое сверло — предвестник очередного жестокого приступа головной боли. Он знал, что не пройдет и получаса, как голову будет пронзать раскаленный вертел, наполняющий все тело жгучей ломающей и гнущей тяжестью, не дающей сосредоточиться на реальности, заставляющий сознание полностью тонуть в этом мутно-багровом сверкающем яркими парящими в пустоте за закрытыми веками мушками океане. Никуда не денешься — неизлечимые последствия тяжелой контузии, врач предупреждал. Предотвратить надвигающийся приступ можно было только горстью очень сильных анальгетиков, бывших сами по себе ядом и сжигавших организм изнутри. В последнее время головные боли участились, и не проходило недели, чтобы он не глотал эти чертовы таблетки, причем в дозах раз в пять превышающих предельные, указанные в инструкции приложенной к упаковке. Эти гиппократы полные кретины — ну не действуют на него две положенных таблетки, хоть ты тресни, а надо выпить по крайней мере шесть, меньшую дозу можно даже не употреблять — что пил, что не пил. Вот только уж очень неприятные побочные последствия у этих препаратов. Знакомый доктор как-то застав его во время приема таблеток, выразительно покрутил пальцем у виска: 'Ты же сжигаешь себе желудок, придурок! Через пару лет станешь инвалидом…' 'Эти пару лет еще надо прожить!' — отшутился тогда Бес.
Так же с показной бравадой он в свое время отвечал Вике: 'При моей профессии вся та ерунда, которая медленно вредит здоровью, но не убивает сразу, не имеет значения! Один черт, до старости мне не дотянуть!' 'Дурачок! — она нежно шлепала его по губам. — Не смей так говорить, еще сбудется! А мне ты нужен живой и здоровый на долгие-долгие годы! Ведь я люблю тебя, глупыш!' Мысли легким прихотливым извивом перескочившие с головной боли на Вику отозвались где-то внутри потревоженной саднящей раной, все никак не желающей заживать, несмотря на прошедшее время.
Быстрые чуткие пальцы пробежали по свежему еще бугрящемуся синими прожилками неумелых швов шраму.
— Что это? Откуда?
— Оттуда. Привез с собой подарок на память, — губы разъезжаются в ухмылке, отчаянно хочется верить, что мужественной.
— Ты знаешь, что у тебя улыбка кривая? — серые глаза внимательно заглядывают в лицо в них растерянность и беспокойное ожидание, предчувствие боли, боли которую принесет он.
Улыбка кривая? Еще бы не знать, контузия, паралич какого-то лицевого нерва, местный коновал так толком и не смог объяснить, путая русский мат с латынью и отчаянно воняя постоянным въевшимся в глотку сивушным перегаром. Не хотел сразу пугать, просто забылся, еще не привык.
— Знаю… Извини, — тяжелый вздох и взгляд под ноги, в землю, по сторонам, но не дай Бог не выше пояса.
Любимые глаза, без которых так скучал, которые так мечтал увидеть, темнеют, отдаляются, бледно- розовые без помады губы начинают мелко вздрагивать.
— Ты понимаешь, что однажды тебя могут убить?
— Знаю, мама писала, — он отчаянно ерничает, пытаясь хоть как-то спасти положение, видя как из уголка ее глаза скатывается чертя по щеке мокрый след первая прозрачная жемчужина.
Время лечит… Как же, держи карман шире! Просто боль перестает быть такой острой и уже не пронзает сердце кинжалом, а как бы кроется в глубине, дожидаясь лишь подходящего момента, чтобы вспыхнуть с новой силой. 'Я люблю тебя, глупыш!' — так говорила она и легко, как дуновенье теплого майского ветерка касалась рукой его волос, а он замирал под этой короткой небрежной лаской и, забывая обо всем тянулся за ее рукой, пытаясь продлить эти мгновенья, растянуть их в вечность, но она, смеясь отдергивала ладонь. Господи, как давно это было! Девяносто три дня… Три месяца… Всего три месяца… Целых девяносто три дня!
Он прикрыл глаза, пытаясь вызвать перед собой ее образ, но почему-то не выходило. Такое бывало и раньше, скверные шутки с ним играла память — порой не получалось восстановить перед мысленным взором черты дорогих ему людей, хотя помнил до мельчайших подробностей их самих, и все что с ними было связано, и мог при желании составить довольно точный словесный портрет. Он напрягся в напрасной и заранее обреченной на неудачу попытке, но добился лишь того, что перед глазами заиграли темно- бордовые похожие на отсветы близкого пожара сполохи, а мозг пронзила тупая раскаленная игла — первая предвестница надвигающегося приступа. В темноте за закрытыми веками колыхнулись черные зловещие тени, складываясь в нереальное сюрреалистическое изображение пылающих домов, а в воздухе вдруг явственно поплыла густая вонь горелого мяса, возвращая его в маленькую деревушку, которую столько лет он стремился забыть, выкинуть из памяти, намертво вычеркнуть из жизни… Хотя, стоп! Вот это последнее:
