смачно харкнул зеленой соплей в искаженное смертельной мукой лицо водителя. — Такси свободен! Прошу садиться!
Примолкшие разведчики, стараясь не глядеть на Кота, обходя его массивную фигуру, как можно дальше, полезли в кузов.
Остановиться их заставило странное, непонятное зрелище, впечатление было такое, что у дороги стоит какая-то кособокая гротескная статуя. Лишь покинув машину и подойдя поближе, они разобрались, что к чему. Танкиста вывернуло, Мутный не переставая матерился, изобретая все новые и новые эпитеты применительно к Дудаеву лично и ко всему чеченскому народу в целом, Бес молчал до скрежета и боли в содранной эмали, стиснув зубы. На грубо сколоченном из бревен и врытом в землю у дороги кресте был распят человек. Молодой парень лет двадцати пяти. Лицо, распухшее и посиневшее от побоев с уже выклеванными воронами глазами, отрезанные сморщенные половые органы комком запихнуты в рот, на груди широкими размашистыми разрезами выведена неровная пятиконечная звезда, отрезаны уши и не хватает указательных пальцев на руках. Вот такая картина. Цвет кожи и светлые пшеничные волосы определенно говорили о том, что распятый принадлежит к славянской национальности.
Кое-какой инструмент нашелся в машине. Работали молча, не говоря ни слова, хмуро и быстро, лишь изредка натужно кряхтели и тяжело и громко дышали. Наконец импровизированный крест был повален, а ржавые гвозди-сотки пробившие руки и ноги несчастного с мясом вырваны из разбухшего мокрого дерева. Тело аккуратно положили на предусмотрительно расстеленную на земле плащ-палатку. Кот, брезгливо сплюнув, освободил рот распятого, и еще долго потом ожесточенно тер руки о штаны, сам того не замечая.
— Похоронить бы его надо, парни, — нерешительно начал Хаттабыч. — Страшную смерть мужчина принял. Надо, похоронить, как положено, молитву прочесть, чтобы душа успокоилась. И так ей досталось.
— Стойте, — справившийся с приступом тошноты танкист, протолкался вперед. Его пропустили, окидывая недоуменными взглядами. Опустившись перед мертвым телом на колени, танкист, отвел в сторону посиневшую, сжатую трупным окоченением руку, и пристально вглядевшись в открывшуюся под мышкой татуировку с группой крови, покачнулся громко застонав.
— Это же Юрка! Юрка Бартенев из второго батальона! Я сразу не узнал, потому что у него лицо изуродовано. Как же это, братцы? Это же Юрка! Как же так, братцы? Что же вы молчите?
Разведчики молча опускали головы, отводя глаза под его полубезумным взглядом.
— Понимаете, мы, когда еще только сюда из Моздока шли, то около Братского на заслон нарвались. Ну там пока суть да дело, даже пострелять пришлось для острастки, а Юрка, он с ополченцами сначала ехал, а потом пропал куда-то. Потом говорили, мол испугался, сбежал… А оно вон как, обернулось…
Мутный искоса глянул на замызганный указатель, стоящий на обочине ответвлявшейся от шоссе по которому они ехали разбитой грунтовки. Хутор Осиновский один километр. Задумчиво пожевав губами, он снял с плеча неразлучную эсвэдэху, любовно погладил, стирая потом выступивший конденсат, резко дернул затвором загоняя патрон в патронник, и молча широкими размашистыми шагами, пошел по грунтовке.
— Эй, ты куда? — окликнул его Бес.
— Хутор навестить, с местными пообщаться про гуманизм и человечность, — не замедляя шага, через плечо бросил Мутный.
— Да, стой ты, чума! С чего ты взял, что они виноваты?! Да и на хрена нам это? — выкрикнул Кот.
Снайпер остановился и долгим внимательным взглядом окинул своих товарищей. Не понравились Бесу его глаза, могильным холодом от них веяло, сырой кладбищенской жутью, не горячим яростным гневом, требующим утоленья местью, а стылой расчетливой ненавистью, той, что успокоится лишь со смертью последнего врага.
— А мне плевать, — тихо с расстановкой произнес Мутный. — Мне плевать, виновны ли они конкретно в этом. Не в этом, так в другом. Они все ублюдки и жить не должны. Если кто идет со мной, буду рад. Если нет, пойду один.
— Подожди, ведь там, на хуторе, женщины, дети, старики, с ними то как?
— Мне плевать, — так же тихо повторил снайпер.
— Но парня-то, этого похоронить надо сначала, — нерешительно начал Хаттабыч.
— Не надо, — встрял танкист. — Не дам Юрку на чужой земле хоронить. С собой заберем, будет нужно, на руках понесу.
— Что ж, как скажите, — пожал плечами, загоняя патрон в патронник Кот. — Ну что, пошли что ли, славяне, натянем глаз на черную жопу? Плохо не во Франции воюем, у этих бабы больно уж страшные, не повеселишься!
— 'А деревни поджигать лучше ротой, или целым батальоном!' — фальшиво пропел Панцирь, прищелкивая к автомату пулеметный магазин.
Машину загнали в чахлую тянущуюся вдоль шоссе посадку, замаскировали довольно небрежно, рассчитывая вскоре вернуться. Тело распятого танкиста бережно уложили в кузове. Все сноровисто за несколько минут, не глядя друг на друга и будто куда-то отчаянно спеша, исходя нетерпеливой нервной дрожью. До хутора добрались быстро, минут за пятнадцать размеренного походного шага. Никакого плана никто не разрабатывал, вообще по дороге не разговаривали и не глядели ни друг на друга, ни по сторонам. Шагали сосредоточенно и целеустремленно, как заведенные автоматы. Хутор оказался небольшим, дворов на десять, окруженный лесопосадками, притаившийся в неглубокой ложбине, он мирно дремал, затворившись в теплых домах от промозглой осенней сырости, над печными трубами курился дымок. Не доходя метров пятьдесят до крайнего дома, все также молча, шедший впереди Панцирь потянул из-за спины притороченный ремнями «Шмель».
Цель настолько близка, что он даже не заботится о том, чтобы поднять прицельную планку, просто приседает на одно колено и жмет спуск. Яркий сноп обратного пламени, бьющийся в истерзанные барабанные перепонки грохот и темная, начиненная огнем, капсула влетает прямо в окно дома. Через мгновенье дом будто вспухает изнутри, увеличиваясь в объеме и отплевываясь во все стороны осколками оконных стекол и черепицы, потом так же поспешно складывается, с тихим всхлипом оседает, из исковерканных окон фонтаном плещет пламя. Против обыкновения никто не комментирует удачный выстрел, просто обходят стрелка и движутся дальше к единственной улочке между домами. На крыльцо соседнего с расстрелянным дома выбегает женщина средних лет в глухом черном платье и черном же платке на голове. Секунду стоит замерев, и расширенными от страха глазами смотрит на идущих по улице бойцов. Потом короткая очередь, пущенная Котом от бедра, не целясь, зашвыривает ее обратно в дом, следом в дверной проем летит граната.
Бес потом не мог воспроизвести все детали происшедшего в тот день на хуторе. После выстрела Панциря из огнемета, все перемешалось в памяти, слилось в круговерть отдельных смутных эпизодов. Милосердная психика постаралась, вовремя успела отключить мозг, не дала сойти с ума. Из воспоминаний в основном остались ощущения: жар от горящих домов, опаляющий лицо, обожженные покрывшиеся пузырями губы и веки, мечущиеся в отсветах пожара черные тени, пронзительный женский визг алмазным сверлом буравящий мозг, методичные короткие очереди, звучащие из облаков густого воняющего горелым мясом дыма, не бой — расстрел. Те из жителей, что имели оружие, толком оказать сопротивления не смогли, несколько выстрелов из охотничьих ружей, мелкая дробина, засевшая в ноге у Мутного не в счет. За считанные минуты маленький уютный хутор превратился в пылающее огнем адское пекло.
Они уже уходили, когда на разные голоса на дороге завыли автомобильные моторы и из остановившихся неподалеку грузовиков начали выпрыгивать вооруженные люди. Огрызнувшись пулеметным огнем, группа рванулась назад. Короткий сумасшедший бег по единственной улочке, прикрытые от нестерпимого жара полами курток лица, загорающаяся прямо на теле одежда, и вот они уже выскочили к противоположной окраине. Дальше чернела жирной грязью пашня, а за ней чахлый по-осеннему насквозь просматриваемый с облетевшими кронами лесок.
— К лесу! Быстрее! Ходу! Ходу!
Ноги вязнут в грязной земляной жиже, опаленная кожа на лице и руках пронзительно саднит, стокилограммовые комья жирной глины липнут к ботинкам, каждый шаг нечеловеческое испытание.
