выключателя.
Стало светло. И я увидел ее по-настоящему.
И понял, что Земля и на самом деле вращается. Мало того: ускользает из-под ног. Я просто отстаю от нее в нашем совместном полете сквозь мировое пространство.
Можно, конечно, назвать это и просто мгновенным головокружением.
Сценарий нашей встречи был у меня разработан заранее. Мы должны были сесть друг напротив друга за стол, за чашкой чая, а может быть, и за рюмкой чего-нибудь: как-никак, предполагаемая дочь уже несколько лет как перевалила через рубеж совершеннолетия. Мне следовало, подготовив ее несколькими осторожными фразами, в кратких словах изложить, какая беда пришла к ней, избрав меня своим гонцом, что и как приключилось с Ольгой. Утереть неизбежные слезы, искренне, от всей души сочувствуя. Объяснить, куда надо звонить, чтобы найти тело матери; сказать, что все расходы и организацию похорон возьму на себя. Обождать, пока девочка хоть немного успокоится. И уж тогда заранее сочиненными вопросами (вроде «Не приходилось ли вам слышать от матери такое имя…», «Не кажется ли вам, что я похож на кого-то, кого вы никогда вживе не видели, но тем не менее…» – и так далее) и несколькими намеками подвести ее к восприятию моей ключевой реплики: «Знаешь, Наташа, на самом деле я – твой отец; ты уж прости, но так оно и есть» – после чего должны были быстро сменить друг друга недоверие, удивление, и наконец – радость с неизбежными, по моим представлениям, светлыми слезами и родственными объятиями. Так вот этот сценарий сразу бесповоротно полетел ко всем чертям.
Потому что Наталья и лицом, и (насколько я мог судить) сложением была очень похожа на своего отца. На Костика Мухина. И не имела ничего общего со мной.
Ее можно было бы поставить перед любым судом – и при наличии одной-единственной фотографии Константина даже самый тупой судья неизбежно признал бы их кровное родство. Ее можно было назвать вторым изданием Кости, но изданием исправленным и намного улучшенным. Потому что он не был красивым, хотя и обладал определенным обаянием; она же оказалась женщиной, как бы сказать, весьма и весьма приглядной; во всяком случае, так я ее воспринял. Человек более эмоциональный нашел бы, думаю, куда более выразительные определения, но я привык к сдержанности в оценках.
Короче говоря, мои предположения и подозрения, за годы, успевшие закапсулироваться в броню уверенности, беззвучно и незримо для стороннего взгляда взлетели на воздух, как если бы кто-то заранее заложил под них увесистый заряд с дистанционным взрывателем, и вот теперь решительно и невозвратимо нажал на кнопку.
То есть второй акт пьесы сыгран не будет. Оставалось лишь исполнить первый. Я вздохнул. И проговорил достаточно грустно – потому что мне и на самом деле было грустно и даже куда хуже:
– Наташа, к сожалению, я должен сообщить тебе…
Выражение ее лица не изменилось, когда она перебила меня:
– Вы хотите сообщить о маме. Не надо. Я знаю. Позвонили ее друзья. С работы.
Делать мне здесь было больше нечего. Потому что я успел уже решить, что подробности ей знать ни к чему – в том числе и о моем невольном участии в этом скверном деле. Ольгу мой рассказ не воскресит. Зато дойдет до слуха этих самых друзей. Но я твердо знал, что друзья наших друзей часто оказываются нашими врагами. Нет, уходить надо, уходить. Однако я почему-то все медлил – стоял даже не переминаясь с ноги на ногу, как это бывает в неловкой ситуации; может быть, просто ждал, пока она не попросит закрыть дверь с той стороны.
Наталья же не делала этого; мне даже показалось, что она забыла о моем присутствии, как-то перестала ощущать его. Она смотрела прямо на меня, но судя по выражению ее глаз, меня не видела – словно бы лучи ее зрения плавно обтекали меня и устремлялись к чему-то, что находилось далеко за моей спиной и вообще за пределами тесной прихожей и всего этого до нелепости длинного дома. Может быть, вспоминала, как нынче в последний раз проводила мать, стоя на этом самом месте? Хотя вряд ли… Дьявол, что за привычка – строить версии даже в самой неподходящей обстановке!
Чисто механически я полез в карман, выудил пачку сигарет и зажигалку и щелкнул ею, даже забыв испросить разрешения. И похоже, этот негромкий, четкий звук пробудил ее.
– Дайте и мне, – сказала она. У нее оказался голос среднего тембра, какой-то слегка шершавый; может быть, она была простужена. Хотя скорее всего просто успела выплакаться еще до того, как я примчался, чтобы подставить плечо.
Я повиновался и снова щелкнул. Она затянулась. И наконец взглянула на меня, а не мимо. Мне в глаза; это было несложно: мы оказались примерно одного роста. Я вообще не из высоких: наследственность по бабушкиной (со стороны матери) линии. Хотя лет сто тому такой рост считался вполне приличным, а во времена какого-нибудь Людовика был бы и вовсе выдающимся.
Итак, она увидела меня. Но и удивление, и вопросы заставляли себя ждать. Она просто повела рукой:
– Заходите. Что же мы тут стоим.
– Вы смелый человек, – только и мог пробормотать я.
Она повернулась и первой вошла в комнату.
Поколебавшись, я последовал за ней. В комнате остановился и осмотрелся, скорее механически, по привычке, чем с какой-то целью. Почему-то мне вдруг стало очень не по себе.
В этой маленькой жилой ячейке я никогда не был. И все же возникло ощущение, что я нахожусь в знакомом месте. Лишь через несколько секунд я понял: обстановка. Все, или почти все, что стояло и висело на стенах в этой комнате, было когда-то мне знакомо; видимо, Ольга, перелетая или переползая с места на место, перетаскивала с собой столько мебели, сколько могло вместить новое обиталище. Стол. Кресла. Акварели на стенах. Древняя персоналка, коей настоящее место было в музее – двести восемьдесят шестая модель, последняя четверть прошлого века. Во всяком случае, внешность машины осталась прежней, хотя внутри, может быть, было напихано еще много чего. И пара фотографий на стенах. Старых фотографий, запечатлевших нескольких молодых – некогда молодых – людей, сейчас доброжелательно, но не без некоторой иронии, любовавшихся на меня.
Там была Ольга. И Константин. И еще я сам.
Я смотрел; и Наталья мне не мешала медленно приходить в себя. Когда я смог наконец перевести глаза на нее, то встретил ее спокойный взгляд. Она улыбнулась. Хотя и не очень радостно.
– Так что не удивляйтесь, – сказала она, – что я вас узнала.
Я смог только покачать головой.
– Правда, – продолжила она, – меня предупредили, что вы наверняка зайдете. Так что я, пожалуй, даже ждала. А уж когда узнала о маме, то просто была уверена.
Я снова не нашел, что ответить. Откашлялся, чтобы скрыть смущение, и промолчал.
– Я так и знала, что это случится, – продолжила она, снова глядя в сторону. – Без друзей! С ее сердцем – она могла и просто так упасть и умереть, и никто бы не смог помочь… Вы успели ее увидеть? Или это случилось без вас?
– Успел, – пробормотал я. – Был рядом. Так что если бы только сердце…
Что еще сказать, я просто не знал. А повторное упоминание о друзьях заставило меня еще внимательнее следить за своей речью.
– Говорите же, – сказала она тоном приказа. – Как случилось, что, почему?.. Знаю, что она пошла не по своим делам: тогда ее провожали бы. Должна была, но вашу встречу отменили. Вы знали это?
Я кивнул:
– Да.
– И все же позвали ее? Неужели не могли сообразить, что в ее положении…
Какое, к черту, положение? Беременной она не была, это уж точно. Больное сердце? Нет, Наталья имеет в виду что-то другое. Другое… Хорошо бы понять – что именно.
– О чем вы говорите?
– Ее же предупреждали: сейчас нельзя показываться. Тут нас охраняли друзья.
– Я никого не заметил.
– Сейчас все ушли: все равно ведь не уберегли.
– В чем же было дело? Чем она провинилась и перед кем? Она же не занималась бизнесом, насколько могу судить?
