чудо: в иконописной мастерской люди преображались, ходили потрясенные, задумывались над своим существованием, проникались добротой, тайком плакали.
Воодушевленный, Алеша устраивал всякие представления, ему хотелось во что бы то ни стало «вызвать истинную свободную и легкую радость в людях!». И в этом проявлялся деятельный темперамент героя, горячее желание что-то сделать хорошее для людей.
Конкретность книжных интересов героя исторична, он читает те книги, которые во многом характерны были для вкусов того времени; но книги лишь часть той исторической конкретности, какой полна трилогия. Это свойство горьковской прозы проявляется здесь особенно сильно. Быт донесен во всех его материальных подробностях. Видно, что люди ели, как одевались, что пели, как молились, как спали, как развлекались.
В иконописной мастерской точно описаны стеклянные шары, налитые водою, подвешенные на бечевках к потолку. Они собирают свет лампы, отбрасывая его на доску иконы белым холодным лучом.
Если он в лавке продает божественные книги и иконы, то известно, что это за книги и что за иконы.
Алеша ловит птиц для продажи, и бабушка продает их за сорок копеек, а в базарные дни на рубль и более. Точные цифры в повествовании — необходимость, они мера труда и возможность прожить, герой помнит каждую заработанную копейку. Так же конкретно изображена у него и Нижегородская ярмарка, и работа в пекарне, в иконописной мастерской, — со всеми тонкостями, различиями византийских, и фряжских, и итальянских манер письма. Труд у Горького всегда физически ощутим, профессионально выверен, будь то несложный труд прачки, или приемы торговли, или красильное дело. Мало кто из писателей понимает необходимость так выписывать быт. Это не только художественный прием, в этом есть еще и сознание историчности пережитого. И действительно, подробности эти оказываются драгоценнейшими. Со временем они повышаются в цене, ибо сохраняют безвозвратно исчезнувшие приметы прошлого. Заслуга художника тут несомненна. В этом смысле горьковская трилогия развивает традиции русского реализма, таких вершин, как «Евгений Онегин», где энциклопедическая точность эпохи воплощена во всей конкретности ее бытия.
Трилогия Горького повествует прежде всего о том, как, несмотря на все обиды и разочарования, росла у Алеши Пешкова любовь и вера в человека.
Первым, кто вселил эти чувства, были не книги и не наблюдения, а прекрасная душа Акулины Ивановны Кашириной, балахнинской кружевницы, Алешиной бабушки. Она была человеком с талантом жизни, умеющая жить легко и добро, сея вокруг себя радость, восторг перед жизнью. Ее любовь обогащала мальчика, насыщая крепкой силой для трудной жизни. Доброта ее талантлива и своеобычна, поскольку зиждется на художественности ее натуры. Она знала множество стихов, песен, да и сама сочиняла, рассказывала про Ивана-Воина, про Попа-Козла, Марию — грешницу египетскую… Счастье, что у Алеши Пешкова была такая бабушка. Она была опорой, духовной защитой от навалившегося на детскую душу деспотизма, «горячего тумана взаимной вражды», этого неумного племени Кашириных. Откуда только черпала эта женщина неистощимую свою любовь, свое терпение… «Выпивши, она становилась лучше: темные ее глаза, улыбаясь, изливали на всех греющий душу свет, и, обмахивая платком разгоревшееся лицо, она певуче говорила:
— Господи, господи! Как хорошо все! Нет, вы глядите, как хорошо-то все!
Это был крик ее сердца, лозунг всей жизни».
У нее был свой бог, свои отношения с религией, согретые той же деятельной заботой о людях. При всей покорности, смирении, в минуты опасности она могла храбро, умно, как никто другой, противостоять беде. Так она спасает и людей, и имущество при пожаре, бросаясь под ноги обезумевшему от огня коню, вынесла из пламени бутыль масла, чтобы не взорвалось, организовала соседей тушить амбар… Она ничего не боялась.
Ласковость ее была неутомима, но с годами Алеша начинает ценить в ней и оптимизм, и легкость, с какой она переносит жизненные невзгоды, разорение, потерю богатства. Но видит он и другое — что светлая душа бабушки ослеплена сказками, «…не способна видеть, не может понять явление горькой действительности…». В ответ на его возмущение она единственное что могла сказать: «Терпеть надо!» Проповедь терпения уже не удовлетворяла подростка. И только уже взрослея, после смерти бабушки, он сумеет полностью оценить жизненный подвиг этой женщины, поймет не то, что она
Злое и доброе, жесткое и нежное переплетаются непредвиденно, соседствуя не только в этой семье, но и внутри людей.
Дед, деспот, самодур, олицетворение мещанского, дед, который, казалось бы, во всем противопоставляется поэтической натуре бабушки, этот дед в какие-то минуты преображается.
Зверски, чуть не до смерти запоров Алешу, он приходит к постели больного мальчика и рассказывает ему о своей бурлацкой молодости на Волге. Да как рассказывает, и сколько в нем оказывается богатырской доблести: «Быстро, как облако, дед рос передо мною, превращаясь из маленького сухого старичка в человека силы сказочной — он один ведет против реки огромную серую баржу».
Диалектика души? Да, но не только это. Таким богатырем, вероятно, и полюбила его в молодости бабушка Алексея. Тем более горько видеть, как исподволь богатство, страсть к наживе перекашивают его душу. Самое, наверное, примечательное в этом образе — тот губительный процесс озверения, вырождения человечности, который происходит со старшим Кашириным, с его сыновьями. И никакая доброта, душевность бабушки не могут спасти, остановить их.
Пристально и беспощадно прослеживает Горький нарастающую патологическую скупость дедушки, как этот недавний богач теряет честь, достоинство, побирается по домам знакомых купцов, — и не от бедности, не ради куска хлеба, а из-за снедающей его алчности. Все человеческое исчезает, вытравляется. Дети, внуки, жена, семья, дружба — все теряет цену, отмирает с развитием этой неизлечимой болезни. Алеша не обличает его, бабушка пытается объяснить, простить, но тем страшнее выглядит этот распад личности. Только ли патология, характер виной тому? Недаром бог его иной, чем у бабушки, — его бог грозный, карающий, а за ним видятся иные мерки жизни, — изменилось отношение к труду, отпала необходимость труда, а взамен не появилось ничего другого. Для Горького труд заключает всегда еще и моральную ценность, — труд воспитывает, труд лечит душу; отношением к труду, красотой труда учится Алеша мерить достоинство человека.
Когда-то у деда была своя мудрость, и Алеша ценил его поучения: «Учись быть самому себе работником, а другим — не поддавайся! Живи тихонько, спокойненько, а — упрямо! Слушай всех, а делай, как тебе лучше…» Его действительно все учат жить, каждый на свой манер, и в отрочестве и в юности: «Первое: не женись рано… Жить можно, где хочешь и как хочешь, — твоя воля! Живи в Персии — магометашкой, в Москве — городовым, горюй, воруй — все можно поправить! А жена — это, брат, как погода, ее не поправишь… нет! Это, брат, не сапог — снял да бросил».
Люди появляются и исчезают, оставляя после себя что-то в душе, разбередив мысли, одарив нажитой житейской мудростью.
И Алеша Пешков начинает понимать, что думы о жизни не менее тяжелы, чем сама жизнь. Но от этой тяжести он отказаться не хочет. Он то и дело срывается, на него самого находят ослепляющие вспышки ненависти, и его подхватывает буйное злое озорство; юношеская чувствительность ко лжи толкает на выходки нелепые, дикие. Путь его вовсе не прям. Ошибки обидны, заблуждений множество. Вера покидает его, он то и дело срывается в разочарование, в отчаянье, вплоть до попытки самоубийства. Это вовсе не постоянное восхождение, приобретение и накопление мудрости. И тем более героична его борьба. Недаром Лев Николаевич Толстой удивился, слушая рассказы Горького: «Вы все-таки добрый, имея право быть злым».
Жизнь, которую описывает Горький — жизнь городская, нижегородская, казанская, — жизнь рабочих окраин, доходных домов, улиц, застроенных ремесленными мастерскими, лавками, трактирами. Это волжские пристани, ярмарка, двор, мастерская, где тут же и спят и едят. Нет сельских просторов и полей, природа отодвинута, она незаметна, она выключена из мироощущений. Место детских игр — улица, дворы, базары. В городе детям трудно уединиться. Городская жизнь непоэтична, некрасива, но зато люди здесь ближе и понятнее. «Мне нравятся рабочие, — признается Горький, — я отчетливо вижу преимущества города, его жажду счастья, дерзкую пытливость разума, разнообразия его целей и задач».
