– Не совсем понимаю, – сказала Елена. – Слушай, Волгин… Я ведь помню тебя и знаю, что такие предисловия – не к добру. Может быть, ты скажешь, в чем дело?
– Ну, конечно, скажу, – ответил он после недолгого колебания. – Дело в счастье, только и всего.
– В счастье… – медленно проговорила она. – В чьем?
– В твоем, в его…
– О моем, я думаю, не стоит. А у него все впереди.
– Вот-вот. Но «все впереди» – не значит «неизбежно впереди». Жизнь, как ты знаешь, выкидывает разное. И, может быть, надо уже заблаговременно подумать о том, чтобы это самое счастье для нового человека было гарантировано.
– Ты все еще говоришь загадками и самыми общими местами. Конечно, каждый человек мечтает о счастье. Только – что каждый из нас понимает под этим словом?
– Ну, вот взять тебя, – сказал Волгин и тряхнул волосами, словно отбрасывая что-то, мешавшее ему. – Взять тебя. Мы одни, мы давние друзья, можем говорить откровенно. Ты не была счастлива, я-то уж это знаю.
Ее веки дрогнули, когда она подтвердила:
– Не была.
– Хотя, – неожиданно для самого себя торопливо произнес Волгин, – хотя в свое время я, кажется, делал все…
– Если ты об этом, – прервала Елена, – то не надо.
– Да нет, не об этом… это нечаянно сказалось, прости. Но ты несчастлива была прежде всего потому, что всю жизнь хотела того, чего не могла. Так?
– Так, – тихо ответила она. – Но к чему…
– Подожди… Я не зря, поверь. Ты принадлежала Дальней разведке, правда? Вспомни, сколько раз мы стартовали вместе!
– Не так-то уж много…
– Пять раз, совершенно точно.
– Шесть, – сказала она. – Считая старт с Земли – шесть.
– Пусть шесть. Помнишь, с какой радостью, подъемом, как это еще называется, с каким восторгом ты это делала?
– Забыть нельзя. Если бы даже хотела…
– И как ты не смогла выдержать до конца ни одного поиска – тоже помнишь, конечно. Как отвратительно чувствовала себя, как не могла думать ни о чем другом, только о Земле, как мечтала о возвращении туда… И ведь ты не боялась, я растоптал бы каждого, кто заподозрил бы тебя в трусости, в слабодушии, но у нас таких не было: мы быстро научились отличать трусость от чего-то другого, и все мы знали, чего ты стоишь. Но с этим справиться ты не могла…
– Бывали дни, когда я просто переставала чувствовать себя человеком, – призналась Елена, опустив голову.
– Мы видели, что с тобой творится неладное. И посоветовали тебе взять длительный отпуск, пожить на Земле.
– Я часто думаю: не было ли это ошибкой? Этот самый первый отпуск.
– Сейчас легко судить себя. Но тогда даже со стороны было видно, каково тебе. Ты улетела на Землю, а мы двинулись дальше…
– Я еще не успела долететь до Земли, – сказала Елена, – как поняла, что не надо было уходить. Меня тянуло назад не меньше, чем из Дальней тянуло на Землю. Я высидела на планете полгода – через силу, стиснув зубы, честное слово. А потом вернулась.
– Да. И повторилось то же самое. Прошло не помню сколько месяцев – и тебе пришлось лететь на Землю опять.
Елена промолчала.
– Для любого другого этого хватило бы: обратный путь в Дальнюю разведку оказался бы для него закрыт. Но никто из нас не хотел расставаться с тобой. Мы ведь все переживали то же самое, только, видимо, не так сильно…
– Или вы сами оказались сильнее…
Волгин и сам думал так, но не хотел говорить этого вслух.
– Может быть, не знаю… Вероятно, да. Но мы старались сделать так, чтобы ты привыкла, чтобы избавилась от этой страшной тоски по Земле, которую, быть может, можно назвать и страхом перед бесконечностью пространства, перед множеством миров…
– Наверное, можно сказать и так.
– Это все равно. И это повторялось не два, не три раза. И мы не противились. Но однажды ты не вернулась сама, а Дальняя разведка уходила все дальше. Теперь это кажется немного смешным, но тогда достигнутое представлялось громадным.
– И я завидовала вам. А не вернулась потому, что поняла – бесполезно. Я не смогу преодолеть себя.
– И осталась на Земле.
– С тех пор я не вылетала даже на Луну. Земля не так уж мала, на ней достаточно места и занятий, – так казалось мне. Но столько лет прошло…
Елена внезапно умолкла, словно спазма перехватила ей горло. За нее закончил Волгин:
– Да, прошло много лет, и ты не нашла своего места, не нашла себе занятия. Не нашла и до сего дня. Так? Какие-то ветры, как сухой лист, гонят тебя по планете и нигде не разрешают остаться надолго…
– Хватит, Волгин, – сказала Елена. – Хватит. Мне не очень легко разговаривать об этом, и я не вижу смысла…
– Смысл есть, в том-то и дело, – сказал Волгин. – Ты ведь согласишься с тем, что мы не только сами должны учиться на своих ошибках, но и учить других; своих детей – прежде всего?
– Трудно было бы возразить. Но при чем тут…
– Слушай, Елена, – сказал Волгин, привстав и перегнувшись через стол, чтобы оказаться как можно ближе к ней. – Слушай, Ленка… Ты ведь не хочешь, чтобы этот – тот, кто у тебя будет, – пережил то же, что ты, чтобы и он – или она, все равно – всю жизнь не мог найти свое дело?
– Разве в этом главное? Я-то свое дело нашла, я только не смогла его делать, вот в чем причина…
– Ну пусть так. Ты ведь не станешь желать, чтобы и его постигла такая же судьба?
Она зябко повела плечами.
– Нет, не приведи… Об этом мне страшно и подумать.
– Но гарантировать, что так не получится, ты не можешь.
– Как будто ты можешь, – слабо усмехнулась она.
– Я могу, – сказал Волгин, распрямляясь. – Вот именно, что я – могу.
Елена молчала, недоверчиво глядя на него.
– Тут, понимаешь ли, открываются такие возможности, такие перспективы… Человек будет устремлен туда, в пространство, с самого начала. Он… Погоди, я лучше объясню тебе все по порядку…
Он отодвинул стул и стал расхаживать по комнате, объясняя и растолковывая, крича и размахивая для убедительности руками. Волгин знал, что ему удается передать другим свою убежденность – тогда, когда она у него есть; но он знал еще и то, что убежденность, если даже вначале ее не хватало, приходила к нему именно в процессе разговора, в процессе убеждения других: прежде всего он как бы убеждал сам себя, другие же были свидетелями этого процесса и, раньше или позже, проникались его мыслями сами. Однако сейчас ему не требовалось доказывать что-то себе, и тем убедительнее казались его аргументы. Елена слушала, глядя куда-то вверх, словно не хотела, чтобы слова связывались в сознании с образом Волгина, а существовали бы лишь сами по себе: тогда к оценке их не примешивалась симпатия или антипатия, любое из чувств, которые она могла питать к говорящему.
Наконец он кончил объяснять; наступила пауза, Волгин все еще расхаживал по комнате, но все медленнее, точно гася инерцию, приобретенную во время длинного монолога.
– Это ты… сам придумал? – наконец медленно спросила она.
– Моя идея. И разработкой руководил я сам, конечно. Но вообще много народу работало: целый
