но все та же странная истома помешала ему; посмотрев, как Сенин включает роботов в режим охраны, он опустился на траву, закрыл глаза, вытянулся и услышал, как ручей негромко рассуждает вслух, не стесняясь, потому что у ручья – и у всей природы – нет ничего стыдного. Люди – кто улегся, кто сел, прислонившись к стволу, продолжая втягивать ноздрями воздух и находя в нем что-то, располагающее к откровенности и спокойствию. Возможно, это просто пахла расплавленная солнцем, обращенная в мягкую бронзу сосновая смола – но этот запах неизвестен там, где не было или не осталось лесов.
Люди сидели и лежали, а дыхание их редело, и тишина входила в мускулы. Сенин внезапно поднялся, но лишь для того, чтобы расстегнуть застежки, снять сапоги и вылезть из тяжелого походного облачения. Оставшись в легком домашнем комбинезоне – словно находился в своем инженерном посту – механик опустился грудью на траву и подпер голову ладонями. Ручей бормотал; иногда он умолкал на миг, и тогда, мнилось, было слышно, как шумят большие янтарные муравьи, и божья коровка, добравшись до вершины стебля, с хрустом раскидывает надкрылья, накрахмаленные навечно. Механик зажмурился, и ему почудилось, что он летит, но не так, как на корабле.
– А жаль, что людей нет, – пробормотал он.
– Людей – не знаю, но рыба здесь есть, – сказал Симон сзади. И впрямь, рыба играла на полуметровой глубине, чувствуя себя уверенно, как в океане, сытая, в редкой чешуе и с радужным пером. Зоолог все нашептывал про себя рыбьи латинские имена, до того бесполезно лежавшие в памяти.
– Нет людей, – невнятно, как сквозь сон, откликнулся командир, которому не нужна была рыба, но необходимо понять, почему же необъяснимо исчезли десятеро, раз тут нет туземцев, и почему, несмотря на такую беду, люди так хорошо и спокойно чувствуют себя в этих местах. Он медленно раздумывал; тем временем Манифик, тоже вылупившийся уже из сапог и комбинезона, вошел в ручей и остановился, жмурясь от неожиданного блаженства. Потом наклонился и, даже не подумав об анализах, стал пригоршнями черпать воду и пить ее из ладоней. Капли просачивались между его пальцами и падали, и был слышен звук каждого падения, как будто нежные колокольца звонили вдалеке. Он пил долго, потом разогнулся и стоял, удивленно качая головой, не вытирая ладоней и подбородка, по которому стекала вода. Странно было пить воду не из крана, не из баллона, не из фляги, а просто из ручья – живую, первобытную воду, сладкую и даже, кажется, душистую. Командир, широко открыв глаза, смотрел на пьющего, в глубине души завидуя ему, но истома не позволила ему подняться и сделать то же самое, и, кроме того, не все еще было ясно в мыслях. И он снова зажмурился, чтобы лучше сосредоточиться.
– Ты не спишь, командир? – негромко спросил Альстер.
– Наверное… – пробормотал командир невнятно. – Не знаю, то ли мне это снится, то ли я думаю…
– О чем?
– Уютная тут дикость. Ни на одной планете я не позволил бы себе этого – лежать на травке… Побоялся бы. А здесь не боюсь. Ни за себя, ни за пропавших… ни за кого. Но цивилизации здесь нет. Возникни тут люди – они вовек не ушли бы…
– Елисейские поля, – проговорил Альстер медленно. – Но уход с планеты, пожалуй, неизбежен для каждой культуры: планета вырабатывается, ресурсы ее исчерпываются, они ведь не бесконечны. А человечеству нужно все больше, оно ненасытно… Снабжать извне – невозможно. Вот и остается лишь одно: покинуть иссверленную, высушенную, выжатую планету и обосноваться на новой, свежей, а там уж хозяйничать осторожнее. На Гиганте мне говорили, что у них это обсуждается уже всерьез.
– Подсечная система земледелия, – зевнул командир. – Некогда существовала такая – когда мир казался страшно большим. Но эта-то планета не выжата, она первозданно свежа. Ее еще и не начинали цивилизовать. Или ты думаешь иначе?
– Как тебе сказать… Можно поспорить.
– Не надо, – сказал командир. – Лень.
Он затих, перевернулся на спину и стал глядеть вверх, на кроны.
– Ведь ты же не думаешь, что все кончается Гигантом? А он в своем роде совершенство. И все же…
– Отстань, – проворчал командир. Ему не хотелось думать, гораздо проще было смотреть вверх, пока глаза не закроются сами и не придет сон. И все же он начал вспоминать Гигант, потому что Альстер назвал эту планету. Он пытался вспомнить все как можно лучше, восстанавливая в памяти каждую деталь.
11
Да, они опустились на Гигант и ступили на твердое, гулкое покрытие космодрома. Плиты лежали впритык одна к другой, прилегая так плотно, что швы были едва различимы, и уж, конечно, ничто не могло пробиться сквозь них, никакое семя, никакой росток из этого семени, попавшего, может быть, случайно в почву под плитами (если, разумеется, под ними была почва, а не какие-нибудь сооружения, уходящие на тридцать – или триста – этажей вглубь). Шагать по Гиганту было легко: ни мох, ни валежник, ни хвоя не мешали шагу, и воздух был не таким густым – он был неощутим, почти стерилен. Только иногда наплывала волна запаха, пахло синтетикой и перегретым металлом. Люди с Гиганта, видимо, притерпелись и не замечали этого запаха, да и путешественникам с Земли он был не в новинку. Они сначала выразили лишь легкое сомнение по поводу того, стоит ли устраивать космодром в городской черте. На них взглянули удивленно, потом разъяснили, что на Гиганте нет городов и негородов: он весь одинаков с тех пор, как продовольствие стали синтезировать, а не выращивать. Прилетевшие не изумились: и на Земле уже предвидели такое будущее, равномерно распределившиеся по ее поверхности города все расширялись, и нетрудно было предсказать наступление дня, когда они сольются окончательно… Идти пешком по Гиганту пришлось недалеко: на одной из многочисленных транспортных площадок их ожидали плоские, чечевицеобразные машины. Потом люди понеслись на этих машинах над бескрайними, залитыми синеватым материалом просторами, на которых не было дорог, потому что все вокруг было дорогой, пролегавшей между двумя ярусами населенного пространства, – наземным и воздушным. Машины летели почти бесшумно, но их было очень много вокруг, они стремились во всех направлениях безо всякого, казалось, порядка, только чудом не сталкиваясь и то и дело пролетая то над, то под встречной, – и их шорох и низкое гудение непонятно на каком принципе основанных двигателей складывались, сливались в гул; он был неощутим, но если бы вдруг прекратился, от тишины, пожалуй, зазвенело бы в ушах… Машины неслись; вздыбленные архитектурные конструкции, напоминающие непривычному взгляду бред маньяка или творение ребенка, но, наверное, удобные и целесообразные, быстро менялись по сторонам. То тут, то там попадались высочайшие обелиски; они стояли по четыре, поддерживая вершинами плоские диски, размером в средней величины площадь; что находилось на них, снизу видно не было. В одном месте из короткого толстого патрубка, торчащего из поверхности, бил коричневатый фонтан; струя, не разделяясь на брызги, поднималась на высоту нескольких сот метров, и там исчезала непонятно как. В другом месте машина, на которой летел командир, вдруг замедлила ход, остановилась – и тотчас же плоская поверхность, над которой они летели, стала подниматься, вставать вертикально, словно подъемный мост. Что делалось за ней, видно не было, но вскоре дрожь волной прошла по поверхности планеты, воздух на несколько мгновений сделался багровым – и длинный корабль вылетел снизу, с воем просверлил воздух и исчез в зените, оставляя за собою след, где еще несколько минут вспыхивали и гасли яркие искорки. Только когда их не стало, вставшая стеной поверхность вновь опустилась, и можно было продолжать путь. Люди с Земли услышали, что это ушла очередная машина с эмигрантами – продолжалось заселение околосолнечного пространства этой системы, на Гиганте место давно уже было занято. Гиды сказали об этом спокойно, как о вещи давно известной и привычной, и люди согласились, что так оно, наверное, и должно быть.
Снова замелькали по сторонам вертикальные, наклонные, висячие конструкции. Ничто не мешало разглядеть их, ничто не заслоняло, потому что, насколько хватал глаз, ничто не росло из земли, да и земли не было, а этажи, этажи, бесчисленные этажи уходили вглубь, подтверждая сложившееся у людей с самого начала представление; теперь они утвердились в нем, когда машины проскакивали возле – или над широкими шахтами, в которых было так же светло, как на поверхности, и из которых временами начинали, как лава из вулкана, извергаться потоки машин самого разнообразного облика, тоже наполненных людьми. Людей вокруг было очень много – за исключением разве того места, над которым высоко в небе висел летательный аппарат, и снизу непрерывные голубые молнии били в этот аппарат, а он, не стараясь уклониться от их потока, висел как привязанный. Людей было много, наверное, среди них были и мужчины, и женщины – с первого взгляда различить их было трудно – схожими были фасоны и фигуры; они шли, ехали, летели; забота о своем деле, о непрерывности ритма и застарелое, не сознаваемое более удивление
