Шекспира? Наполеона? Рабле? Пушкина, Достоевского, Плутарха, наконец?
– Не знаю, кто из них Плутарх и кто – Рабле. Не читал, не успел, я ведь технарь. Но раз не читал, то у меня в памяти этих строк и быть не могло. А ведь я их слышал!
– Не читал – это ты так думаешь. Когда-то, хоть двадцать лет назад, кто-нибудь процитировал их при тебе, а память записала. Это все гипотезы, милый мой, хлипкие гипотезы. А вот опасность реальна, и если кто-нибудь полезет туда вслед за нами, это может кончиться очень плохо. Нам еще повезло. Может быть, надо даже завалить, обрушить все это, жаль – у нас нет ничего такого…
Он говорил уверенно, сам в то же время не понимая себя и не зная, отчего говорит так, а не иначе, – он, человек широкой терпимости и смелой мысли. Авторитета ли было жалко? Да нет, приди он сейчас в науку с этим – и слава первооткрывателя не затмила бы ореол мыслителя, а усилила… А может быть, страх? Потому что ведь свои концепции иного Разума он создавал исходя из того, что являлось для человека лучшим, пусть неосознанно – но именно из этого. И испугался того, что на деле, в жизни, могло оказаться не лучше для людей, а хуже? Не за себя испугался, за всех? Нет, пусть уж колесо это, карусель там, внизу, кружится сама по себе – без них! Если только… Разум, проклятый разум – он всегда находит лазейки…
– Обрушить? – медленно повторил Савельев. – Ну, это вряд ли.
– Давай-давай! – поторопил Уваров. – Наши наверняка уже беспокоятся.
Где-то, далеко впереди, свеча горела… или лампа, ожидал уютный стол, за которым можно будет снова предаться мечтам о встрече с другим Разумом, – встрече, которая когда-нибудь да состоится!
Пропустив Уварова, Савельев уселся медленно, словно неохотно. Еще одна вещь могла подвести – но не подвела, и двигатель включился сразу, мягкий, ничему не вредящий антиграв. Он был рассчитан именно на такие посадки. Заранее было известно, что посадки понадобятся. Хорошо, когда все известно заранее.
