КРЫСЫ НА ПЕСКЕ

что по ночам пальма светится. Верю, хотя сам сего чуда не наблюдал. Но сегодня по неведомой никому причине пива не подвезли (пополз упорный слух, что пивзавод бастует), а кефиром местные агрохимики- любители поить бедняжку не рискнули -- не дай Бог, зачахнет! И сидела поэтому наша общая любимица в сухой, как Сахара, кадке, на совершенно голодном пайке. И вот как раз под эту самую развесистую, разлапистую и раскидистую пальму, весьма схожую с головой нынешнего панка, и увлёк меня мой странный двойник.

-- В угол садись, к стене, -- приказал он, -- и по возможности не шевелись.

-- Это ещё почему? -- возник я, хорохорясь.

-- Дурак ты, -- устало ответил он, отхлёбывая кефир, и добавил что-то длинное, витиеватое на отлично поставленном эсперанто с некоторыми вкраплениями иврита. -- Ты -- моё отражение, и чем скорее ты это поймёшь, тем лучше.

-- А чего тут понимать, -- не удивился я, -- я -- твоё отражение, это ясно как день, тут и понимать нечего, тут любой сопляк поймёт. Обычное дело.

-- Не юродствуй, -- строго сказал пьющий кефир.

-- Дело серьёзное. -- Он снова затараторил на тарабарском наречии, потом звук словно кто-то выключил, а изображение оставил -- и вдруг его прорвало: -- Надеюсь, ты всё понял?

Я категорически замотал головой.

-- Ни черта я не понял. Коли можно, выражайся по-русски и на нормальном уровне громкости.

-- Ясно, -- буркнул он и залпом допил свой кефир. Потом обшарил зал глазами, глазами же зацепился за что-то в нём, поднял высоко вверх руку с двумя торчащими пальцами и крикнул:

-- Михаил! Пару!..

И в ту же минуту из ближайшей стены выплыла обширная задница нашего общего благодетеля Миши, шваркнула об стол два стакана с кефиром и приятным баском протянула:

-- Антоша! Да для тебя я готов целовать песок...

-- ...по которому я ходила, -- закончил любитель кефира. -- Не надо целовать. Лучше пивка сваргань. -- Мой двойник заговорщически подмигнул.

Миша безнадёжно раскинул лопатообразные руки.

-- Нетути пивка. Прямо катастрофа какая-то. Народ бунтует, на съезд писать собрался. Подпишешь?

-- Ни-ни, я в такие игры не играю.

-- Ну, как знаешь... А это кто? -- шёпотом спросил халдей Миша, низко наклонившись к моему соседу и косясь на меня. -- Плоский какой-то...

-- Это мой братан, -- последовал мгновенный ответ, -- из Биробиджана. В гости прикатил. А плоский потому, что кушал мало. С детства.

-- Из Биробиджана? -- недоверчиво спросил Миша и обжёг меня хмурым, неприязненным взглядом убеждённого антисемита.

-- Именно. Иди, Миша, иди, мне с братаном поговорить надо, тет-а-тет. Усёк?

-- Не дурак, поди... -- хотел было обидеться Миша, но тут его кто-то позвал, и он стал исчезать в стене; последней, разумеется, исчезла его обширная задница в чёрных лоснящихся штанах, которую стена приняла с трудом и неохотно.

Помимо нас с 'братаном' и замурованного в стене Миши в зале находилось ещё три человека, хотя в обычные дни, когда пиво лилось рекой, здесь яблоку упасть негде было. Эти трое уныло тянули вязкий кефир и стыдливо отводили взгляды друг от друга. Ещё бы! Так низко пасть в собственных глазах и глазах всего мира -- до кефира... Все трое, как и вообще всё вокруг в этом странном мире, то и дело исчезали, вновь появлялись, но уже в других позах и в других местах, потом опять пропадали, чтобы тут же материализоваться в образе древнерусского витязя с маузером на боку, двухголового бедуина с олимпийской символикой на волосатой груди или чёрно-синего африканского негра в чём мать родила с серпом и молотом в обеих руках. Ко всему этому я уже привык и относился спокойно, но когда я вдруг обнаружил, что подобными эволюциями увлекается и мой 'братан', у меня это вызвало сильное раздражение. А мерцал он, прямо надо сказать, виртуозно. Вот он заглотил стакан с кефиром целиком и тут же вынул его из бокового кармана пиджака, но в нём был уже не кефир, а груда канцелярских скрепок. Покрывшись ярко-голубой рыбьей чешуёй и расползшись мутным зловонным пятном по грязному, исцарапанному нецензурщиной, столу, он в следующий момент сиганул с пальмы прямо в окно, а затем кряхтя вылез из-под стола и как ни в чём не бывало произнёс:

-- Я постараюсь говорить так, чтобы ты понимал меня, но, поверь, это зависит не только от моей воли. Ты уже понял, что с миром творится что-то неладное. Понял ведь?

-- Надо быть круглым идиотом, чтобы этого не понять, -- ворчливо ответил я, недовольный, видимо, тем, что он сам пьёт кефир стакан за стаканом, а мне сей пивозаменитель не предложил ни разу. Хорош 'братан', нечего сказать!

-- Теперь слушай внимательно, -- сказал он, -- и сразу же отбрось все сомнения, которые у тебя будут возникать по ходу моего рассказа. Начну с того, что повторюсь: ты -- моё отражение. У каждого человека есть своё отражение, и в то же время каждый человек суть отражение. Весь мир отражает и отражаем. Ты живёшь в трёхмерном мире и сам ты трёхмерен. -- Всё-таки он сорвался и произнёс несколько фраз на старославянском. -- Но твой трёхмерный мир -- это лишь отражение мира более сложного, четырёхмерного. Можешь назвать их параллельными, такой термин в науке существует. Дело же в том, что по воле одного великого учёного ты перешагнул порог, отделяющий оба мира -- оригинал и отражение -- и попал в четырёхмерное пространство, имеющее не три, а четыре пространственные меры: длину, ширину, высоту и... -- он выдал нечто замысловатое и совершенно не воспроизводимое трёхмерным языком. -- А поскольку четырёхмерное пространство твоим трёхмерным мозгом без искажения воспринято быть не может, то вот тебе и мерещится всякая чертовщина, весьма сходная с галлюцинациями и откровенным бредом сумасшедшего. Не обращай на это внимания, но в то же время будь предельно осторожным: любой твой шаг в этом мире, имеющем дополнительную пространственную меру, чреват самыми неожиданными опасностями. Ты слеп в этом мире, не забывай этого. Это что касается твоих ощущений здесь, в четырёх измерениях. Теперь пару слов о том впечатлении, которое произвёл твой вид на жителей этого мира и на меня в том числе. Ты обратил внимание, когда шёл сюда, как реагировали на тебя прохожие? -- Я кивнул. -- А понял -- почему? И почему этому толстозадому Мише ты показался плоским? -- Я снова кивнул. -- А, понял! Отлично. Для нас, четырёхмерных, ты кажешься плоским, как для тебя, трёхмерного, показался бы плоским твой двухмерный двойник.

Я внезапно вспомнил своё убегающее по ковру отражение. Интересно, каким оно видело меня? Этаким уродом с тремя носами и оленьими рогами на лбу?..

-- Кефира я тебе не предлагаю, -- вновь включился мой собеседник после непродолжительного беззвучного монолога, -- по той простой причине, что не имею ни малейшего представления, каким образом сей четырёхмерный напиток усвоится твоим плоским, трёхмерным, нутром. Так что не обессудь.

-- Бог с ним, с кефиром, -- отмахнулся я, -- объясни лучше, как я попал в этот ваш мир, будь он неладен...

-- Как? Ты разве ещё не понял? -- от удивления он вдруг исчез и тут же снова появился, напомнив мне давно забытого с детства Чеширского Кота, который имел обыкновение исчезать в самый неожиданный момент и оставлять на всеобщее обозрение всего лишь свою улыбку, весьма, надо сказать, обаятельную. -- А зеркало помнишь? И как прошёл ты сквозь него? Ага, вспомнил! Вот это и был твой переход из мира твоего в мир мой, из мира-отражения в мир-оригинал.

Пальма стала обрастать длинными пупырчатыми огурцами и шелестеть куцей, стреловидной листвой, словно от внезапного порыва ветра. Мой собеседник вмиг облысел и запрядал ушами. Когда он вновь заговорил, у него появился грузинский акцент.

-- Как это стало возможным, я тебе объясню чуть позже. Теперь о зеркале. Вернее, о зеркалах вообще. Глядя в него, что ты там видишь? Своё отражение. А каково оно, твоё отражение, ты задумывался? Я так и полагал, что нет. Я тоже, кстати, до сегодняшнего утра в зеркале видел лишь кусок стекла, покрытый серебряной краской.

С потолка мутной гигантской каплей стёк халдей Миша и услужливо прогундосил: