ненавидя?
Ну а что же делать? – терзался Зернов. И нашел ответ: если жизнь изменить нельзя, то надо хоть как- то с ней поладить, приспособиться, договориться. Вот с Наташей. Может быть, если уйти друг от друга мы не способны, то в силах изменить отношения, чтобы предстоящие годы стали хотя бы не столь горькими и тяжкими, какими грозят быть? Может быть, откровенно поговорить с Наташей, сказать: мы квиты, давай простим друг другу наши ошибки и грехи и заживем снова, как в прошлой жизни. Никуда нам от совместности не укрыться, так не будем же второй жизни противоречить, но, напротив – постараемся ей соответствовать!
Зернов забыл, рассуждая так, что не в прошлой жизни находится, где невысказанная мысль так и оставалась его одного достоянием, а во второй, где общение между людьми реализовалось не при помощи одних только слов – мысль нередко становилась слышимой, если даже губы не двигались; в особенности у людей, друг к другу привыкших и понимающих взаимно. Иначе никакие разговоры сейчас вообще не могли бы происходить. Поэтому все, что Зернов только что думал про себя в устаревшем ощущении своей закрытости от постороннего внимания, на деле для лежавшей рядом Наташи было то же самое, что раньше – слова, сказанные вслух. Так что Зернов даже вздрогнул, услышав явственный ответ:
– Ты думаешь, мы квиты, – сказала Наташа, – то есть что поровну виноваты: ты мне изменял, я – тебе, и все… Но это не так, Митя, для меня не так. Ты ведь никогда не оставался один. Это я осталась, потому что не я умерла, а ты. Тебе не понять, что значит для женщины уже не первой молодости – остаться в одиночестве. Вот почему я… Но не только это. Скажу откровенно: я его тогда еще не любила, но очень хорошо к нему относилась и была очень благодарна за то, что он оказался рядом.
– Как же не любила, – возразил Зернов обиженно, – если ты с ним еще при мне живом… И потом – зачем же было после всего этого меня уверять, на моем смертном одре, что ты никогда, никого, что меня только – и так далее, ты сама должна помнить, что тогда говорила.
– Я и помню, – ответила Наташа после недолгого молчания. – Но чего ты от меня тогда хотел, чего сейчас хочешь? Я ведь тебя когда-то любила, Митя, потом разлюбила – по разным причинам, о которых ты и сам знаешь; но когда ты умирал, я тебя снова любила – потому что понимала: самая большая беда происходит с тобой, ты уходишь окончательно. Что же ты хотел, чтобы я тебе сказала: что я-то остаюсь, и мне надо будет еще как-то жить, может быть – долго, и что самые тяжелые раны со временем затягиваются?.. Этого я тебе в тот миг сказать не могла – да и не думала тогда об этом, не до того было.
– Но ведь не просто говорила! Обещала же, обещала! А обещания надо выполнять, разве не так?
– Ох, Митя, милый… Если бы все обещания, что даются мертвым, выполнялись – кто знает, какой была бы тогда жизнь на Земле? Намного лучше, наверное, честнее… Но ведь люди обещают все, чего от них ждут, а сами думают: тебе легко, ты умираешь, и все это сейчас перестанет интересовать тебя навсегда, а нам-то еще жить, значит – нам и решать, как мы поступим на самом деле…
– Да ладно, – сказал Зернов. – Бог с ними, с прошлыми обещаниями и всем прочим, ведь не об этом речь, а о том – как нам жить в будущем: совершать над самими собой насилие – или так себя настроить, чтобы предстоящие годы желанными были для нас, сладкими… Я ведь что думаю: как бы мы ни молодели телами, рассудок-то у нас сохраняется, и опыт не забывается, раз есть у нас эта самая вторая память; куда лучше мы сейчас понимаем, что значит – человеку жить с человеком и как это нужно бы делать. Облегчить себе – чтобы жизнь была нормальной, а не из-под палки!
– А ты готов к этому, Митя? Только честно.
– Честно?.. Я думаю, что ко многому готов уже, а чего еще не хватает – постараюсь, чтобы было…
– И с Адой перестанешь встречаться? Ведь нет! Потому хотя бы, что не в твоей это власти и не в ее. Значит, будешь. А я обо всем буду знать, потому что уже знаю. Потому что немало мы с нею потом, после тебя, встречались и разговаривали. Чего же ты хочешь: чтобы я, когда ты в очередной раз с нею переспишь, зная об этом, тебя продолжала горячо любить? Прости, Митя, не получится у меня это, как у любой нормальной бабы не получилось бы, если бы только она сама не отвечала тем же…
– Но ты-то ведь отвечала!
– А у меня это уже кончается, и я, честно скажу, об этом очень жалею, и опять-таки не в моих силах продолжить – и не в его, хотя он тоже этого хочет… И в этом, Митя, главная причина, отчего у нас с тобой сейчас того, что ты хочешь, получиться не может. Я ведь с ним – ты уже слышал, конечно – после тебя двадцать лет прожила; и если сейчас я не такова, какой была при тебе, то это потому, что он меня сотворил, он в меня двадцать лет подряд самого себя вкладывал, да и не двадцать даже, а все сорок: двадцать в той жизни да столько же в этой. Он меня намного лучше сделал, а ты в свое время пальцем о палец не ударил, ты только брать умел, а не отдавать. Так по какому же праву это сейчас тебе должно достаться, а ему только и останется, что страдать в одиночестве, зная, как ты меня тут распинаешь? Вот почему не получится, Митя: потому что все эти годы я душой с ним буду, и любовью, а ты будешь только мясом пользоваться, я же буду только себя убеждать в том, что не ты это, а – он… Такое вот нам предстоит счастье, и никуда нам от него не деться, и никто третий в этом не виноват. Чувства вспять не идут – это ты уже успел понять, верно?.. И сделанного не вернешь, вот уж недаром сказано…
– Давай будем спать, – пробормотал после молчания Зернов.
Наташа не ответила. Может быть, уснула наконец по-настоящему, а может быть, думала о своем, но так тихо думала, что услышать ничего нельзя было.
Странной, незримой связью (хотя, может быть, только для нас странной, а для второй жизни вполне естественной) оказались соединены Зерновы с Сергеевым; так что когда они не спали, а горячо друг с другом разговаривали, ему тоже было не уснуть от мыслей. И на этот раз он тоже думал о теперешней своей жизни и о том, какой стороной она к нему неожиданно поворачивалась.
До сих пор он вторую жизнь принимал, в общем, с не очень значительными оговорками. Все минувшие для него двадцать лет принимал. Он ведь тоже не был страдальцем за все человечество и оценку жизни давал прежде всего по тому, каково ему самому в ней, жизни, приходилось. И вот двадцать лет жизнь была к нему добра – прежде всего потому, что Наташа была с ним; тогда, в прошлой жизни, когда Зернов еще жив был, Сергеев и не ожидал, что так все обернется: уж как-то нечаянно это началось, ни с одной стороны настоящего чувства не было, а потом откуда ни возьмись – возникло, да такое, что так и не прошло.
Конечно, все эти последние двадцать лет – как только Сергеев разобрался в сути этой второй жизни – было ясно, что вот пройдут они – и Зернов вернется, и придет час расставаться. Однако двадцать лет, когда стоишь в самом начале их, – это так много, это бесконечность почти… Но именно – почти; и, значит, есть у почти бесконечности все же конец, – и вот он наступил. Сергеев раньше думал: ну что же, раз придет необходимость – смиримся, на то и необходимость, чтобы с нею смиряться. А вот пришла она – и оказалось, что смириться невозможно, не в силах он опустить руки и сказать: ну, быть посему. Поэтому и терзало его сейчас желание – как-то воспротивиться, восстать, изменить. Сначала мысли эти казались ему бредом,
