Зернов вышел к скверику. Несколько десятков деревьев росло здесь раньше, потом были они вырублены, потому что место оказалось уж очень удобным, чтобы построить большой дом с импортной сантехникой и бдительным швейцаром подле лифтов. Сейчас дом успели уже разобрать, и срубленные когда-то стволы были уже привезены, и выкорчеванные пни лежали – каждый подле своей ямы. Да, конечно, сейчас, во второй жизни, пройдет совсем немного времени – и оживет сквер, пни укоренятся, стволы восстанут и прирастут, и появится травка, и будут по утрам и перед сном выгуливать здесь собак, хотя и табличка будет висеть, прямо запрещающая это (мы любим нарушать законы по мелочам – может быть, потому и принимаем безмолвно, когда другие, могущие, нарушают другие законы очень даже крупно). Оживет скверик во второй жизни. Но в той, новой, которую я жду, может быть, мы просто не позволим его вырубить, чтобы дом построить; просто встанем и скажем: ищите-ка другое место, здесь – занято, здесь – жизнь, жизнь убивать запрещено раз и навсегда, на любом уровне…
Лавируя между ямами и лежащими стволами, Зернов вышел на проспект. Небольшая процессия ехала: автобус с черной полосой и несколько «Москвичей» и «Жигулей». Еще один вернулся из небытия, и тоже благодаря второй жизни. Как и я, – заметил Зернов. Довод в пользу второй жизни? Но ведь, наверное, в новой, будущей, можно и так дело поставить, в конце концов, чтобы люди не умирали раньше времени, – научиться лечить как следует и обзавестись всем тем, что для этого необходимо, – и клиниками, и инструментами, и медикаментами – новейшими и старыми, давно забытыми, природой данными? Не обязательно ведь убегать в прошлое, чтобы восстановить то хорошее и разумное, что в нем некогда было. Зато в новой, нормальной жизни можно думать и о том, чтобы смерть когда-нибудь и совсем победить, – а во второй, если ее сохранить, так и будут всегда уходить, исчезать дети…
Насчет детей Зернов подумал потому, наверное, что взгляд его упал на ребенка, лет пяти паренька, которого женщина – мать – вела за руку к троллейбусной остановке – из детского садика, наверное; мальчонка упирался, и Зернов уловил обрывок разговора. «Да не хочу я, – писклявым голосом убеждал мальчик, – подите вы с вашими лошадками, мне сейчас нужна установка по холодному синтезу, мы там в свое время одну проблемку не могли решить…» – «Какую, Валечка?» – спрашивала мать голосом, каким говорят с детьми. «Да ты не поймешь, мама, ты же не физик; вот сейчас мне пришло наконец в голову, как ее решить, мне не детский садик твой, будь он проклят, мне институт сейчас нужен, проверить надо, эксперимент поставить, мне с химиками срочно нужно связаться…» Они разминулись с Зерновым, он перестал их слышать. Дети, – подумал он, – мне как-то раньше не пришло в голову: детство-то мы у них отняли нашей второй жизнью, их и в младенчестве взрослые, серьезные проблемы преследуют, никуда не дают уйти – нет детства, мы же все, возвратившиеся, всю жизнь – старцы… Нет, такой мальчишка должен в лошадки играть, с «конструктором» возиться, ну – на дисплее какие-нибудь игры учинять, а о холодном синтезе пусть думает, когда вырастет, – а он и не вырастет больше… Должно быть детство, и сумасшедшее отрочество должно быть, когда уже хочешь мир съесть, как яблоко, а оно еще для тебя зелено, и лезешь на стенку… И юность, когда весь мир из одного состоит: из девичьих, женских ног, бедер, глаз, губ, грудей; нормальная жизнь должна быть…
Он шел и шел. Из чьего-то раскрытого окна доносился несусветный треск, скрежет, шипение, белиберда: кто-то включил транзистор, как делал, наверное, каждое утро в прошлой жизни, и из динамика лезла музыка пополам с речью навыворот; шла запись, а не живой голос, и все воспроизводилось, без участия сознания, задом наперед, так что понять ничего нельзя было. Ничего, ничего, – успокаивался Зернов, – вернется нормальная жизнь, и можно будет включить радио – и услышать не визг и скрежет, а настоящую музыку и голоса…
Он покосился на витрину гастронома, мимо которой проходил. Нет слов, снова многое подешевело во второй жизни, и той же колбасы побольше стало, хотя на всех все равно не хватает… И тут, однако же, есть нормальный путь в разумной жизни: побольше ее делать, чтобы всем хватило и чтобы недорого… Самим делать – никто другой не поможет. Я, например, не знаю, что для этого надо совершить, но Сообщество велико, и наверняка в нем есть люди, обладающие и такой информацией, и дай им только возможность – они наладят, наладят… Нет, может быть, у тех, кто когда-то время повернул, другого выхода и не было – или показалось им, что другого выхода нет, была, наверное, на этот счет какая-нибудь теория, – думал он дальше, – но на самом деле нельзя спастись в каменном веке, нет спасения в бегстве, но есть – в движении вперед, в разумном движении. Только сначала не провозгласить впустую, а по-настоящему понять – куда вперед, путей-то будет много в будущей жизни, и вот тут не ошибиться бы, поточнее вспомнить и объяснить, как все в прошлой жизни происходило, чтобы заново не по следам идти, а иначе…
– Наташа…
– Сегодня, – сказала она, словно не слыша, – сегодня мы с Колей были вместе в последний раз. Все. Больше ничего не будет. Радуйся, Митя…
– А я и радуюсь, – подтвердил он. – Да только не тому, Ната, о чем ты думаешь, вовсе не тому. Все вернется, и будем жить, как совесть, как сердце подскажет, – в новой, прямой жизни… Да разве тебе Сергеев не рассказал?
– Коля? Его ведь на собрании не было. И в тот раз не было. Ты забыл?
– Постой, постой… И в самом деле, я его не видел… Ага, значит вы тогда… в то самое время…
– Да какое это имеет значение! – сказала она с досадой. – Ну да, в то самое время. Он зашел – хотел с тобой вместе уйти. А я ему давно нравилась – я чувствовала, знала… А тут как раз эта твоя позвонила… как ее там. И я решила: с меня хватит. Отомщу. Коля не сразу решился… но уж это, знаешь, в нашей, женской власти. Не думала тогда, что это так продолжится – до конца той жизни… Но продолжилось, ты и сам знаешь. И уж не обижайся. Сам был виноват.
– Да я и не обижаюсь, – соврал он. – Сам, конечно, кто же еще…
– А вот мне обидно, – сказала Наташа. – Потому что у меня все кончилось. А у тебя – продолжается. И она вот-вот позвонит.
– Она позвонит… – повторил он. И вдруг понял. – Наташа… А знаешь – может быть, она и не позвонит больше! Сегодня.
– Ну как же это? – не поняла она. – Обратная жизнь ведь, куда же она теперь денется? Адочка твоя!
– Наташка! – крикнул он. – Да вы ведь ничего еще не знаете с Колей твоим! Ведь удалось! Удалось мне на собрании нарушить время! И Коротков – тот совсем уже из второй жизни вышел! Свободен! И мы понемногу освобождаться станем. Да ну пойми же, очнись, оживи! Захоти! И, наверное, не так уж много времени пройдет – и будете с ним, как захотите – в новой прямой жизни! Счастливы будете! И никто не станет вам мешать…
Она недоверчиво покосилась:
– Митя! Это ты… правда?
– Да вот именно! Удалось, Ната! Удалось! И все получится, может быть, быстрее даже, чем мы думаем.
