Чернобородый. А это уж зависит от умения. Ваши собратья, преподобный отец, умеют получить у человека признание даже в том, чего он не совершал; наше ремесло легче: мы берем лишь то, что существует в действительности. Конечно, ваше мастерство выше…
Монах. И почтеннее.
Чернобородый. Да – если исходить из того, что ваш патрон висел в середине. Но наших-то было двое!
Монах. Это сильно смахивает на богохульство.
Чернобородый. Но, когда вокруг вода, мне не страшен костер.
Монах. А веревка?
Чернобородый. Вопрос уместный, и очень даже. Но ведь наше искусство заключается не только в том, чтобы получить желаемое. Оно, как и ваше, состоит из многих частей. Нужно, например, сделать так, чтобы тот, кого вы облегчили, не проболтался.
Монах. И как же вы добиваетесь молчания этого… щедрого даятеля?
Чернобородый. Вы здорово его назвали, мне бы такого не придумать. Как добиваемся? Вот так, как вы сказали: веревкой. Нет, мы их не вешаем. Мы вешаем на них – что-нибудь потяжелее.
Монах. Ладанки бывают подчас очень увесисты.
Чернобородый. Вот-вот, ладанку. Такую, чтобы он не всплыл.
Монах. Что же, это вполне в духе нашего учения: даря человеку освященный предмет, вы доказываете, что простили ему зло: как-никак, он ввел вас во грех, заставив обойтись с ним круто. Это зачтется и вам, и ему на небесах.
Чернобородый. Он прибудет туда незамедлительно. Итак, благословляете, святой отец?
Монах. Замысел достоин внимания. Но вот адмирал…
Чернобородый. Адмирал пускай думает, что мы плывем себе потихоньку вперед в поисках стран, которые ему померещились по пьяной лавочке. А мы станем дрейфовать здесь да поджидать…
Монах. Даятелей, сын мой, даятелей. Но не сопровождается ли дарение в той форме, какую мы имеем в виду, некоторым шумом?
Чернобородый. Вижу, вам не надо объяснять, что к чему.
Монах (скромно). Я смиренный сын церкви. Итак, чем мы объясним подобный шум адмиралу?
Чернобородый. А это уж по вашей части. Мне вас учить, как надувать людей, что ли?
Монах. Вы грешите, сын мой. Хотя это относится в основном к форме вашего высказывания.
Чернобородый. Оно насквозь правильно, клянусь собственной шеей.
Монах. Правильное высказывание, друг мой, также является грехом, если не совпадает с догматами нашей святой веры.
Чернобородый. Вот тут уже согрешили вы! Значит, догматы нашей веры могут быть неправильными?
Монах. Нет, это вы неправильно поняли, сын мой. Догматы всегда верны. Но если мы, поступая согласно догматам, приходим к нежелательному результату, а результат этот, раз он налицо, является, без сомнения, своего рода истиной, то мы не виним в неудаче догматы, ибо они святы; мы виним того, кто их в данном случае применял, ибо, поскольку он не добился успеха, то, следовательно, истолковал и применил догматы неправильно. Превратное же истолкование догматов веры является грехом. Вы поняли?
Чернобородый. Откровенно говоря, кортик и мушкет мне куда больше по нраву.
Монах. Вот и занимайтесь ими. И не грешите.
Чернобородый. Как это: заниматься – и не грешить?
Монах. Не богохульствуйте, вот главное. А то, чем вы собираетесь теперь заняться, не является грехом: ведь золото, добытое вами в поте лица…
Чернобородый. Не только в поте: даятель-то бывает и с оружием.
Монах. Золото это поступит в казну их величеств, а также святой церкви.
Чернобородый. Свою долю я надеюсь получить прежде их величеств.
Монах. Как их верный слуга, вы можете рассчитывать на это. В свою очередь я, покорный служитель святой нашей церкви…
Чернобородый. Но – поровну.
Монах. Аминь. Считайте, что вы получили отпущение заранее.
Чернобородый. И как раз кстати, потому что на горизонте я вижу корабль. Судя по парусам, это купец, и немаленький: рейковый парус на бизань-мачте… Ах, черт, адмирал проснулся. Приглядите, отче, чтобы он не помешал нам заниматься делом. Да побыстрее, пока мы не сблизились.
Колумб (не замечая монаха). Та-та, та-та, та-та… Нет. Та-та, та-та, та- та, та-та, та-та… Вот это настоящий размер. Под стать волнам океана. Слова сами просятся.
Колумб. Я говорю, что зрелище спокойного океана наводит на размышления. Беспредельность, стихия, поделенная на ритмические единицы; вечное движение, бездонная глубина под блестящей поверхностью, отражающей солнце…
Монах. Вы хотели сказать, ваша светлость: не такова ли и поэзия?
Колумб (после паузы, хмуро). Стихов я больше не пишу. Но совсем не писать – это мука ада.
Монах. Вы честно соблюдаете уговор.
Колумб. Я веду дневник. Это не запрещалось.
Монах (озабоченно). Не кажется ли вашей светлости, что камзол мог быть немного короче, чтобы виднелась кружевная рубашка? (Лукаво.) Не правда ли, в адмиральском положении есть свои преимущества?
Колумб. Да, конечно. Многие ради этого чина пошли бы на что угодно. Мне он достался как бы сам собою. Но что с ним делать?
Монах. Нести. Груз подобного рода не отягощает плеч.
Колумб. Нести – и только? Но ведь так не бывает! Когда я назывался поэтом, то мог в любую минуту доказать, что имею право на это звание. А сейчас… Я старался, господь свидетель. Ветры движут корабль – я изучал ветер. Но мне мало того, что он наполняет паруса. Отчего он? Где начинается и где кончается? Чему он сродни? Нет ли в нем чего-то от характера человека, или наоборот: человек заимствовал нечто у ветра? Дружит ли он с океаном, который он заставляет вздыматься, или они враги? И какие слова нужны для того, чтобы я, находясь далеко на суше, вновь ощутил его упругость, словно упругость тела любимой, и его соленое дыхание, подобное поцелую, смешанному со слезами… Все это есть в ветре, и многое другое. Что же мне поделать с собой?
Монах (встает так, чтобы закрыть от увлекшегося Колумба вооруженных матросов, что прокрадываются мимо них на ют). Ваши сомнения понятны. Но ведь господь судит нас не только по делам нашим, но и по намерениям. Сказано: согрешивший мысленно – согрешил. Но, значит, и сотворивший мысленно добро тоже сотворил его! И если только вы всерьез хотите быть достойны высочайшей милости…
Колумб. А что остается? Пути назад нет. Несчастный заточенный погонщик ожидает меня в башне. И Хуана, Хуана…
