на тахте, поджав под себя ноги, собравшись в комочек. Она не решалась заговорить первой. И только когда Вера приласкалась к ней, положив голову на плечо, не выдержала, мягко сказала:
— Ой, Верочка, сколько таких походов на моей памяти, и все обходилось хорошо. Уж такая дурная наша бабья натура. Муж в море, по горло в работе, ему некогда вспомнить о семье, а нам все страхи мерещатся, сидим на бережку и разными мыслями терзаемся.
— Вы думаете, ничего не случится?
— Ничего! — твердо сказала Анна Дмитриевна и погладила ее шелковистые волосы.
В сумраке Вера не могла видеть лица Анны Дмитриевны, но ощущала близость своей старшей подруги, и верила ей больше, чем себе самой.
16
— То-о-о-о-варищ лейтенант… То-о-о-о-варищ лейтенант… То-о-о-варищ…
Человек шел сквозь пургу, припадая на ушибленную ногу. Снег слепил, забивался внутрь мехового капюшона. Он брел, тяжело передвигая ноги, останавливаясь, поворачивая то в одну, то в другую сторону, и, натужив горло, по-прежнему звал:
— Т-о-о-о-варищ лейтенант…
Еще час назад он был не один, вместе с друзьями, видел огненную шапку, вспыхнувшую над кораблем, и металлическую сигару, что вынырнула из пламени и несколько секунд почти неподвижно висела в воздухе, прежде чем устремиться ввысь. Запомнилась фигура лейтенанта Кормушенко. Он в этот момент прильнул глазом к видоискателю кинокамеры.
«Было это или нет? — думал сейчас Пчелка, не выпуская из рук бура. — И как быстро все произошло!»
Одно знал: вины его тут нет и быть не может. Едва ракета скрылась в небе, он, не дожидаясь товарищей, осмотрел участок: лед блестел, как на катке, и трещин не было заметно. На глаз наметил четыре точки, в которых надо сделать лунки, и начал сверлить первый шурф.
Сколько раз практиковались там, дома. Наверное, десятка три лунок высверлил вот этим же самым буром. И метеостанцию не раз собирали и устанавливали. Все получалось хорошо. А тут паковый лед не поддавался. Сверлящее приспособление с острым, как у стекла, изломом отскакивало. Кормушенко и Голубев уже шли к нему. Их разделяло сто пятьдесят — двести метров. Лейтенант тащил одни сани, Голубев — другие. И вдруг все скрылось в снежной пелене.
Пчелка оказался один среди ледяной пустыни.
Первые несколько минут он продолжал бурить, хотя не видел ни бура, ни шурфа. Снежные ядра бомбили лицо. И тут вдруг бур сорвался на ногу. Сразу Пчелка не ощутил боли, должно быть спасла меховая прокладка унтов. Только выпрямившись и сделав несколько шагов в сторону, он почувствовал, что правая нога вроде совсем чужая, одеревеневшая. Тут вовсе ослепило снегом, и он пошел, зная только одно: нужно найти своих.
Выбиваясь из последних сил, он звал Голубева и Кормушенко. Кричал, широко открывая рот, но вой ветра заглушал звук его голоса.
Мичману казалось, что, если он остановится, буран обязательно прижмет ко льду, и это представлялось самым страшным. Он шел прихрамывая, стараясь не думать о больной ноге, и не выпускал тяжелого механизма. Онемевшие от мороза руки отекали, хотелось им дать отдых. Но тут же он начинал думать о том, что шурф еще не готов, достаточно отпустить бур на минуту — его занесет снегом и похоронит среди пустыни. А без него все дело пропало. Приборы-то не потерялись, они принайтовлены к санкам, друзья, наверное, прикрыли их своими телами. А брось бур — и тогда хоть зубами грызи лед. Нет, такое невозможно.
И как ни тяжело было, он двигался со своей ношей, то держа ее под мышкой, то крепко прижимая к груди.
Растирая рукавицей лицо, он снимал наледь. Бесполезно! Через несколько минут опять на щеках и бровях нарастала снежная маска.
Пчелке становилось жутко. Бур казался теперь совсем непосильной ношей, он тащил его на плече. Плечо ныло, резало, нестерпимо болело, и Пчелка остановился, воткнул бур в снег и оперся на него руками. Силы его убывали, но мысль о том, что задание не выполнено и где-то поблизости лежит на санках автоматическая метеостанция, не выходила из головы, заставляла крепиться. И после минутной передышки мичман двинулся дальше.
Сколько он шел, трудно сказать. Только вдруг снег начал редеть, блеснули просветы, ветер промчался куда-то вперед, унося с собой белые вихри. Протерев глаза, Пчелка наконец увидел необозримое белое поле, залитое солнцем, висевшим низко-низко над горизонтом. Лучи его ослепили, не давали возможности открыть глаза. Это было похоже на чудо: из мрака вырваться на солнечный простор. Правда, при всем обилии света совсем не ощущалось тепла. Казалось, будто сверхмощный прожектор заливает снежную целину. Стоит ему погаснуть, как опять наступит снежное затмение.
Пчелка вспомнил о, защитных очках. Было приказано: на солнце без очков не ходить. Можно получить ожог глаз, а то и хуже — заболеть снежной слепотой. Первый раз без опасения положив к ногам бур, Пчелка надел очки и изумился при виде неба, раскинувшегося широким голубым шатром над белой пустыней; в пейзаж, точно рукой художника, были вписаны призрачные ледяные сопки с голубоватыми вершинами. Мороз основательно пощипывал нос и щеки. К тому же боль в ноге становилась, все ощутимее, хотелось снять меховой сапог и посмотреть, что там случилось, но удерживала боязнь обморозиться.
Мичман осматривался по сторонам, прислушивался. Кругом была такая напряженная, даже устрашающая тишина, будто на всем пространстве в несколько тысяч квадратных километров Северного полюса осталась одна-единственная живая душа — это Пчелка, мичман Дубовик.
Он поднял над головой ракетницу, и тишину ледяной пустыни прорезал выстрел; Когда вдалеке послышался ответный выстрел, Пчелка принял его за эхо. Но вскоре в небо взвилась зеленая ракета, и теперь Пчелка не сомневался — нашлись его друзья. Рука с ракетницей опять взметнулась над головой, и палец несколько раз нажал на курок. В небе опять прочертили след ответные зеленые огоньки. Сразу позабылись все невзгоды: ушибленная нога, мороз… Он увидел там, вдали, черные точки, явно двигавшиеся к, нему. Явления рефракции, характерные для этих мест, искажали перспективу, и Пчелка не мог определить, как далеко от него товарищи, Он взвалил на плечо бур и, прихрамывая, зашагал им навстречу. Многое в жизни приходит и забывается, а вот минуты, когда бежали к нему друзья и как все трое, встретившись, обнялись, а потом с гиканьем и счастливыми возгласами устроили общую свалку, — забыть нельзя.
Лейтенант Кормушенко, растирая щеки, сказал:
— Ну, мичман, мы остались одни…
Пчелка смотрел вопросительно: что это значит?
— Началось сжатие льдов и корабль погрузился, — сообщил Кормушенко. — Но у нас нет оснований отчаиваться. Ни в коем случае нас не бросят на произвол судьбы. Василий, включи-ка станцию, может, кто и откликнется. А мы будем выполнять задание.
Продрогший, съежившийся Голубев, должно быть, так и не снимал наушников: на груди по-прежнему висел маленький микрофон. Сейчас он снова повторял: «Я — «Кит-пятнадцать»… Я — «Кит- пятнадцать»…»
Никто не отвечал.
Пчелке хотелось рассеять тяжелые мысли, собиравшиеся как тучи перед грозой.
— Куда же вы подевались, товарищ лейтенант? Я тильки лунку начав рубать, глянув, а вин след простыв… — с забавной гримасой на лице рассказал он.
— Мы с Василием взялись за руки и не отходили от саней, — объяснял Кормушенко, продолжая растирать снегом обмороженную щеку. — А вот вы-то как, мичман?
— Усе ничого. Тилько нога, хвороба ее возьми, под бур подвернулась, — сообщил Пчелка, показывая на ушибленную ногу.
